— Но ведь, услышав слово «отец», он сказал: «Никто». И мы читали в газетах, что он никогда не видел своего отца.
— Менсон сказал: «Nobody». Это слово означает не только «никто». Так говорят и о человеке незначительном, о том, кто «меньше чем ничего». Презрение к отцу не мешало Менсону демонстрировать спокойную гордость, усиленную своеобразным проявлением революционного мессианства. Такая манера держаться присуща скорее молодому представителю привилегированной буржуазии, чем сыну рыбака, и свидетельствует о его убежденности в том, что он другого происхождения.
— Он всегда чувствовал, что его настоящий отец — кто-то другой…
— Имя, которое дала ему мать, играет здесь не последнюю роль: Менсон, Мен-сон, Man-son.
— Сын человеческий, — перевел Юнг. — Элементарно…
— Итак, у Менсона два отца. Первый — пролетарий, второй — миллиардер, что означает для американца благородное происхождение. Менсон усваивает мировоззрение своей среды, но хочет служить рабочему делу как человек «королевской крови», он хочет быть лидером. Таким образом, он соотносит себя с классическим мифом о герое-искупителе, который родился в знатном семействе, но воспитан родителями из простой среды. Он отождествляет себя с героем, который в конце концов всегда находит своего настоящего отца. Наш друг Отто Ранк доказал, что этот архетип присутствует во всех культурах. Впервые его воплощает собой Саргон Аккадский, великий правитель Вавилона. Затем появляются Эдип, Парис, Персей, Геракл, Гильгамеш и Ромул.
— А с Моисеем все наоборот, — заметил Юнг. — Он рождается в бедной еврейской семье, а воспитывается в семье фараона.
— Эту инверсию мы попытаемся разобрать в другой раз, а, сейчас, коллега, вернемся к нашей пациентке. Мы можем объяснить ее обморок. Она узнает, что Менсон — ее сводный брат, а это значит, что ее отец обладал еще какой-то женщиной, помимо ее матери, с которой она себя идентифицирует. Она представляет себе ситуацию, во время которой свершилась эта сексуальная измена. Грейс впадает в панику, и Юдифь, чтобы защитить ее, берет ситуацию под контроль… — Фрейд прервался, услышав скрежет тормозов. — Пойдемте, мы выходим.
— Но ведь это еще не наша станция! — удивился Юнг.
— Мы прибыли в Лоуэр Ист-Сайд, — сказал Фрейд, прокладывая себе дорогу к выходу. — Менсон попросил меня нанести визит его матери.
— Я думал, что она живет в подозрительном квартале!
— А я думал, что вы любите подозрительные знакомства…
Несколько минут спустя они оказались на свежем воздухе. Словно лодка Харона, пересекающая Стикс, поезд метро пересек Манхэттен и доставил психоаналитиков в Файв-Пойнтс.
В помещении было жарко и накурено. Фрейд и Юнг стояли около выхода, дожидаясь, когда Мэри Коннелл закончит обслуживать посетителей.
Мнимая эпилептичка, за которой они наблюдали, совершенно не напоминала великих истеричек, чьи уловки и приемы Фрейд изучал под руководством Жана Мартена Шарко в парижской больнице Сальпетриер.
Мэри Коннелл была похожа скорее на одну из тех решительных матерей, которых они видели на нижней палубе лайнера «Джордж Вашингтон» — держа в каждой руке по ребенку, они ногой отбивали ритм, желая хоть как-то участвовать в бешеных танцах иммигрантов.
Маленькая, кругленькая, с удивительно приветливым лицом, она, улыбаясь, раздавала миски с густым супом сиротам и старикам, выстроившимся в длинную очередь.
Среди бездомных — homeless, как их тут называли, — которые ели за общим столом, Фрейд заметил еще не старого человека в лохмотьях и услышал, как тот бормочет что-то себе под нос на идише. Его внешность потрясла Фрейда. В первую минуту он решил, что это связано с его собственной боязнью нищеты, а может быть, с тем, что незнакомец — еврей. Но тут же понял, что дело в другом: они с этим нищим поразительно походили друг на друга. Один и тот же рост, худоба и седеющая борода. Тот же высокий лоб и пронзительный взгляд.
Фрейд вспомнил, что двадцать лет назад собирался эмигрировать в Соединенные Штаты, если не добьется успеха в Вене.
Мечта, уже давно разбившаяся, привела этого бродягу в Америку.
А Фрейда толкование снов и грез от Америки отвлекло.
Мэри Коннелл наконец закончила работу. Фрейд подошел к ней и сообщил, что совсем недавно видел ее сына.
Лицо кухарки просияло, когда он добавил, что не верит в его виновность. Мэри Коннелл предложила психоаналитикам супа, и они согласились. Фрейд постарался привести Мэри в наилучшее расположение духа, прежде чем перейти к вопросам.
Джон действительно приходился сыном Августу Корда. Мэри покинула дом Корда по причинам, которые отказалась объяснить, и только потом узнала, что она беременна. Она инстинктивно (и совершенно здраво, считал Фрейд) выдумала для сына мифического отца, помогая мальчику выстроить свою личность.
Наконец Фрейд подобрался к интересующему его вопросу: впечатление, которое тайные отношения Августа с Мэри могли произвести на его пациентку.
— Работая кухаркой в доме Корда, вы должны были часто видеть Грейс, единственную дочь Августа…
— Я всегда для нее из кожи вон лезла, — сказала Мэри, заметно смущаясь. — Ей было всего пять лет, и она росла без матери.
— Она тоже к вам привязалась?
— Сначала очень сильно. Вечно рылась в моих платьях. А потом случилась одна история…
— Какая?
— Грейс пожаловалась отцу, что я ее ударила…
— Как отреагировал Август?
Мэри молчала.
— Он поверил ей, не так ли? — спросил Фрейд. — И вы ушли, не споря. Несмотря на то, что его обвинения были несправедливы!
— У меня в голове не укладывалось то, что произошло…
— Но почему вы, обнаружив, что беременны, не вернулись к Корда, чтобы поставить его в известность о последствиях его поведения?
— Мне не на что было надеяться, — сказала Мэри с тронувшим Фрейда смирением. — Он любил по-настоящему только одну женщину.
— Супругу, которую он потерял?
— Нет. Свою мать, Люсию. Он все время о ней рассказывал… Однажды даже сказал, что построит в память о ней собор.
Фрейд вспомнил слова Германа о том, что Август делал все только для дочери. Сходство Грейс и Люсии, несомненно, воздействовало на подсознание Августа. В отношениях с дочерью он неосознанно следовал стремлениям, зародившимся тогда, когда он был еще во чреве матери.
А вот упоминание о соборе удивило Фрейда. Эта идея казалась более естественной для ирландки Мэри, чем для Корда.
— Вы уверены, что он говорил именно о соборе?
Мэри сдвинула брови, напрягая память:
— Да, вы правы. Он говорил, что построит для нее храм. — Она налила еще миску супа для какого-то нищего, и ее взгляд затуманился воспоминаниями. — Храм, который будет прекраснее всего на свете.