– Ничего существенного. За единственным исключением. Мне представляется, что ты и твой эксперт-консультант… вы оба упустили из виду самое главное. Я сказала, что кровавые рисунки на стенах напомнили мне об эпохе импрессионизма. Главным образом из-за мазков, из-за того, как кровь была нанесена на стену. Это были не просто брызги, как их оставил бы дезорганизованный преступник. Нет кровь была нанесена специфическим образом. Наподобие картины. Как если бы убийца видел в них вид искусства сам по себе.
Рудник оживленно закивал головой.
– Да, именно это я и хотел сказать. Но мы опять забегаем вперед. Ты куда-то торопишься, Карен, или как? Выпила слишком много кофе?
– Иногда ты никак не можешь добраться до сути, Уэйн.
– Ага. Ладно. Вот тебе суть: я проконсультировался у эксперта по художественному творчеству преступников и заключенных. Она анализирует их закорючки и каракули, равно как и более сложные наброски, включая рисунки, сделанные до ареста и во время тюремного заключения. Должен сказать, ей понадобилось изрядно времени, чтобы предложить мне что-либо стоящее. Она даже обратилась к искусствоведу, который сразу понял, что ты имеешь в виду, то есть возможность влияния художников-импрессионистов. Но поскольку рисунки были сделаны пальцами, а не кистью, она не смогла как следует исследовать мазки, что, похоже, является основным критерием оценки направления в изобразительном искусстве. Да, она согласилась с тем, что влияние импрессионистов ощущается вполне определенно, но не более того. Собственно, в строгом смысле эти рисунка никак нельзя отнести к импрессионизму, особенно в том, что касается техники света и цвета. Источник света и собственно цвет как таковой отсутствуют, поскольку нет пигментов-красителей. Это все лишь однородная и однотонная кровь. Мой эксперт говорит, что это то же самое, как если попытаться нарисовать радугу, имея в своем распоряжении только красный или синий цвет из всей гаммы. Посему нам не оставалось ничего другого, кроме как вернуться к специалисту по художественному творчеству преступников и заключенных. Впрочем, все, что она смогла нам сказать, – это то, что в мазках прослеживается своя методика Хорошо организованная и спланированная, дающая выход внутренним чувствам и порывам. Некоторые мазки повторялись, но она не уверена, означает ли это что-либо помимо стремления сделать их различимыми и уникальными. Она не сумела разглядеть скрытый смысл в этих рисунках, но не сомневается в том, что «художник» тот же самый. – Рудник перевернул очередную страницу отчета и заключил: – И еще она говорит, что предположение о влиянии импрессионизма не является случайным.
– И что это должно означать?
– Это означает, что наш преступник, скорее всего, действительно получил образование в области искусствоведения. Или же просто является в некотором роде художником.
Робби взглянул на Карен.
– Ты уже и так вычислила это.
– Что вы, что вы, не стоит говорить ей такие вещи, – с комическим испугом в голосе воскликнул Рудник, – не то Карен совсем зазнается!
Она поднялась на ноги.
– Всегда приятно получить подтверждение тому, что ты была права. Судя по тому, как развиваются события, неплохо иметь такого эксперта, как Уэйн, который может прикрыть мне спину.
– Я бы предпочел прикрыть тебе другую часть тела, – Он озорно подмигнул ей. – Ох, прошу прощения. Я не должен произносить такие вещи вслух. Правила этикета на рабочем месте. Закон о сексуальных домогательствах и все такое.
– Твой эксперт ничего не сказала о том, что эти кровавые рисунки говорят о самом преступнике?
– Он болен, раз рисует кровью.
– Да-а, Уэйн… Это наблюдение нам здорово поможет.
Лицо Рудника внезапно окаменело, как если бы он вдруг осознал всю важность вопроса.
– Мы сошлись с ней на том, что кровь возбуждает его. Это вполне согласуется с его пристрастием уродовать тела своих жертв.
Он проводит прямо-таки невероятное количество времени с каждой погибшей. Сначала он вспарывает им животы, затем разукрашивает их в соответствии со своими извращенными представлениями о том, как должна выглядеть женщина, заставляя их выглядеть уродливыми, почти отталкивающими. После этого он берет их кровь и начинает рисовать на стенах. Причем в весьма определенной манере. У него, несомненно, наличествует талант художника, но он носит абстрактный характер. Никто из тех, кому я показывал фотографии, не смог сказать ничего конкретного о форме и содержании его рисунков. И, несмотря на некий общий «внутренний порядок», все-таки они разнятся от одного места преступления к другому. Итак, чтобы он ни рисовал, это последовательная и логически цельная картина, и это подсказывает мне, что она – отнюдь не порождение безумной и буйной фантазии. Собственно, сам акт рисования на стене может быть таковым, но вот что именно он рисует… этого понять не смог никто. – Рудник взял со стола свой гелевый мячик и принялся сжимать его в ладони. – Подводя итог, можно с уверенностью утверждать, что ваш парень вполне вписывается в представление о том, чего следует ожидать от преступника такого типа. Характерными его чертами являются доминирование, месть, жестокость, сила, власть, контроль, унижение… Все они здесь присутствуют.
Карен несколько секунд обдумывала услышанное, потом согласно кивнула.
– Большое спасибо за помощь, Уэйн. Береги рассудок!
Лицо Рудника просветлело, губы изогнулись в озорной усмешке.
– Да уж, это не так легко, как кажется. Иногда мне приходит в голову, что нас похоронили здесь не просто так, что тому имелась веская причина. Типа устройства тайного прибежища для умалишенных. Вроде того, что все мы здесь – заключенные, но, говоря нам, что мы работаем на ФБР, они подавляют наши смертоубийственные инстинкты.
– Угу. Ладно, Уэйн, береги себя. Еще раз спасибо!
И Карен направилась к выходу. Робби поспешил за ней. Когда за ними щелкнула, закрываясь, дверь, он спросил:
– Береги рассудок? Такое пожелание означает, что он изначально пребывал в здравом уме.
Карен задумчиво кивнула.
– Пожалуй, ты прав. Здесь, внизу, подобное предположение иногда кажется притянутым за уши.
Когда двери лифта распахнулись в главном вестибюле Академия, Карен вручила Робби ключи и попросила подождать ее в машине. Она сказала, что забыла спросить кое-что относительно одного из своих прежних дел, и сбежала вниз. Она появилась в дверях кабинета Рудника пару минут спустя, и перед нею снова предстал лохматый аналитик, вольготно развалившийся в кресле и подбрасывающий к потолку наполненный гелем мячик.
Карен кашлянула, и мячик, выскользнув у него из пальцев, покатился по полу.
Рудник поднял на нее взгляд.
– Это что, дежа вю, или ты вернулась, потому что тебе что-то от меня нужно?
– Да, я вернулась, – сказала Карен.
– Тебе нравится, как я говорю по-французски? Этот народ чванлив и высокомерен, но слова прямо-таки скатываются с языка, без малейших затруднений.