Причем умный Влад все это если и не осознавал до конца, то чувствовал хорошо — но такое отношение его не коробило, а, пожалуй, наоборот, льстило ему. Ему приятно было считать себя по-настоящему, по-старомодному хорошим, нравилось собственное умение мгновенно располагать к себе детей, домашних животных и, что важнее, женщин. Правда, среди последних со временем становилось все больше тех, кто, в противоположность большинству, считал и объявлял Смирницкого стопроцентной сволочью, сволочью! подонком!! — это бередило в нем (как в по-настоящему хорошем человеке) чувство вины, но и в таком чувстве он находил удовольствие… главным образом — удовольствие. Во-первых, способность мучаться совестью доказывала наличие совести (то есть подтверждала его хорошесть), а во-вторых и в-главных, сильные эмоции по поводу слабого пола вообще были ему необходимы. Необходимей, чем что-либо.
Все это проявилось еще в безумноватой его юности, во времена всеобщего ошаления, демонстративного цинизма и какого-то лихорадочного, панически-остервенелого промискуитета — уже тогда Владовым коньком был прямо противоположный, глядевшийся трогательно-забавным анахронизмом жанр пиздострадания: долгие тоскливые взгляды, молчаливые поглаживания руки, беспрерывный, в течение получаса, набор номера принципиально не отвечающего объекта страсти, душераздирающие е-мейлы — когда электронная почта вошла в практику. Деловитая второкурсница иняза, переводчица в разворовывавшем завод СП, лишившая семнадцатилетнего Влада девственности, получила через полминуты после его скоропостижной преждевременной «кончины» всхлипывающее прерывистое матримониальное предложение, а через полторы недели сбежала, крутя пальцем у виска; полмесяца после этого Смирницкий глядел сквозь сочувственных собеседников и прозрачно намекал на самоубийство.
Впрочем, очень скоро поблизости от Влада стало расти количество девиц, одна за другой решавших: именно мне-то по моим несравненным достоинствам и обломился, наконец, идеальный мужик, что а) зарабатывает нормальные деньги; б) готов беспрекословно тратить их все на меня. Владик, рослый, видный, масляноглазый, в деловом костюме, таскал килограммовые веники роз, ничего, кроме очередного «солнца», не видел, готовно впадал в депрессию после любой его недовольной гримасы и легко порождал уверенность, что так будет всегда. «Солнца» принимались самоутверждаться кто во что горазд и здорово «подвисали», когда выяснялось, что верный руслан, исправно ходящий возле их левой ноги и отчитывающийся о доходах, уже который месяц, оказывается, стеснительно и резво лососит новую менпопершу, а давеча потратил все премиальные по утаенному контракту на ремонт ее «сивика». Раздавался визг, ахали о пол бокалы муранского стекла, привезенные с их родины в память о прекрасных, прекрасных майских вакациях, а Влад многие недели потом смотрел сквозь исполненных злорадного сочувствия приятелей и твердил «пиздец» тоном гарантированного суицидента.
Но даже самые сентиментальные из приятелей после буквального повторения шоу в третий, четвертый, пятый раз всячески увиливали от очередного неурочного, похоронным голосом озвученного приглашения в ближайший кабак без объяснения повода — уверившись, что для Смирницкого это на самом деле оптимальное, искомое состояние: дрожащие при закуривании (в демонстративное нарушение недавнего торжественного зарока) пальцы, стремительные вылеты на улицу при первых подаваемых мобилой звуках определенной мелодии, отчаянное швыряние оной мобилы на столик по возвращении через двадцать пять минут, как бы безадресные, под как бы издевательский смешок как бы вопросы: «А действительно, бывают порядочные мужики?..» Но девицам подобное в голову не приходило, к тому же некоторые из них принимали за чистую монету вообще любимое Владичкой слово «порядочность»: одна спешила забеременеть, убежденная, что уж это-то удержит гада Смирницкого при ней, другая рассчитывала, что штамп о браке всегда останется решающим аргументом. Ничего такое его, однако, ни разу не остановило, включая прижитую во втором браке дочку, от которой он, в умилении словно даже менявший агрегатное состояние, когда-то все не мог оторваться и с которой не виделся все последние четыре года — после категорического, не встретившего ни малейших возражений запрета Татьяны, третьей жены.
Танюшка родила ему двоих пацанов, контролировала его тщательно, плотно, даже жестко и большую часть этих четырех лет действительно была безусловной доминантой Владова существования, фокусом его зрения — не в силу каких-то особенностей внешности или характера… Да нипочему: просто (как и в случае с прочими его серьезными влюбленностями) явилась, ослепила и не оставила в мире ничего, кроме себя, — в том числе прошлого. И он был искренне и остро счастлив, жил ради нее, ради того, что она озаряла и в чем воплощалась: никто не сомневался, что он любит своих сыновей… может, и меньше, чем надо, времени им уделяет, но любит по-настоящему… До тех пор, пока не появилась Наташа — и точно так же не отменила все, что не являлось ею.
Татьяна кричала о детях, об обязательствах, о мужском долге и была, наверное, права — но он ничего не мог ей ответить, только улыбался болезненно, мало что воспринимая из слышимого и вообще происходящего вокруг; он уже несколько месяцев не воспринимал этого, ощущая себя, как… Помнишь обратный путь из Ольбии, утро в «боинге» над Тирренским морем (Татьяна ждала его из командировки в Кострому): нестерпимо-яркое солнце горит на влажном, масленом крыле; небо, море, облачные слои слились, перемешались: воздух, вода словно вообще утратили материальность, остались лишь разводы и пятна… даже больше, вернее, меньше — лишь свет и тень, блики и затемнения, сияние и зияние. Вдруг, прошивая всю эту абстракцию и аморфность, четкой темной стрелкой быстро-быстро проскальзывает, на секунду полыхнув на солнце, встречный самолет. Наташка задремала, ее голова на твоем плече, ваши пальцы переплелись — ты до головокружения остро чувствуешь щекотку ее волос, тонкость ее фаланг, себя же не чувствуешь вовсе: ты сам словно развоплотился, сам, будто пространство за иллюминатором, состоишь из жарких бликов, золотого тумана, бегучего мерцания… Вот в подобном ощущении и прошли для Влада все последние месяцы.
Он улыбнулся — и тут же погасил улыбку, заметив приближающуюся Татьяну. Та шла, не поворачивая в его сторону головы, а направление ее взгляда нельзя было проследить из-за темных очков. Свернула, продолжая вроде бы глядеть только перед собой, резкое клацанье каблуков по плитке сменилось глухими ударами в дощатый настил веранды. Еще улыбаясь про себя воспоминанию, но внутренне рефлекторно поджавшись (все-таки жену он привык побаиваться), Влад бросил журнал на пустой стул:
— Привет. Закажешь что-нибудь?
— Нет. Поедем, — поставив сумку на стол, она села напротив. — Пьешь? — брезгливо.
— Ну так ты же поведешь… — Влад улыбнулся искательно. Когда они ехали вместе, Танька всегда сидела за рулем.
— У меня голова болит, — заявила она с вызовом.
— Ну хорошо, я поведу… Что там, один бокал белого…
— Это обязательно?
— Та-ань… — продолжая ухмыляться, он ловил ее взгляд, но Татьяна, решительно сдернув очки, тут же открыла сумку и принялась придирчиво разглядывать себя в зеркальце: