Ранение оказалось опасным, пострадавший получил инвалидность. Учитывая «задок», прежнюю судимость, тут Стасику светило причалиться уже надолго. Однако получил он всего пару лет: сознался, раскаялся, извинился, пообещал оплатить потерпевшему лечение (платили нищие родители, влезшие в долги). Все бросились за Стасика наперебой ходатайствовать, включая, как ни поразительно, потерпевшего. Одним словом, пожалели…
Так за него, жалея, вечно кто-нибудь и хлопотал по любому поводу. Нигде он толком никогда не работал, но шло это ему только в плюс: «не везет парню!» Он уходил в запой, всех кидая, спуская чужие деньги — с тем же эффектом. Даже его происхождение из какого-то подмосковного заповедника гоблинов, вроде Балашихи или Долгопрудного, оборачивалось ему на пользу, словно бы давая фору сочувствия перед мажорами-москвичами (жил он давным-давно в Москве, вечно кому-нибудь навязавшись).
Что в нем таком могло притягивать девиц?.. Но что-то ведь тянуло, и неслабо — насколько Фил знал, перед ними Стас замечательно умел и красоваться, и стелиться, там похныкать, а тут подсюсюкнуть; с женщинами он вообще чувствовал себя уверенней… И всегда их эксплуатировал исключительно успешно и замечательно откровенно, бросая без колебаний, но не стесняясь, если что, и после этого клянчить сочувствие и бабки. Как правило, он получал и то и другое (деньги, естественно, не отдавал никому никогда, и даже не из жадности, а из глубинного, не требующего ни артикуляции, ни осмысления собственнического чувства ко всему, однажды попавшему в руки).
Его искренне считали добрым и нелепым, почему-то в упор не замечая ни хваткости, ни цинизма, ни равнодушия (не потому ли, что сам он свято — и убедительно! — полагал себя невезучим, используемым и безответным?). Надо было быть Филом, чтобы понимать, какого дерьма можно дождаться от такого вот умильного бедолаги. Как он в свое время тщился втолковать это Каринке! Она смотрела на Фила виновато, но неуступчиво. Это, видимо, был тот абсолютно безнадежный случай, когда неизъяснимое ХОЧЕТСЯ, умножается на осознание высшей, внелогической правильности собственных действий: есть ли что правильней жалости?.. Разубеждать ее было не легче, чем запрещать наркоману думать о дури — когда ты видишь, что здравый смысл просто игнорируется, а твоей (Фила) харизме молча и успешно противостоит «магнит попритягательней». Он мог только ждать, когда и ее душка Стасик попользует и вышвырнет.
Не тут-то было! Ее он отпускать не собирался, — видимо, никогда. На Каринке его «заклинило», «зарубило». Сама мысль, что она способна обойтись без него, заставляла Стасика мгновенно и полностью терять адекватность. От приторной ласковости, заискивания и самоуничижения он вдруг переходил к агрессии — отобрав телефон, пытался запирать ее у себя в квартире, угрожал (в подробности Каринка Фила не посвящала — там явно было что замять). Когда после пары подобных историй она все-таки наладила Стаса подальше, сучонок принялся шантажировать ее самоубийством, порезал себе вены, угодил в реанимацию… И она снова и снова возвращалась к нему, несмотря на дружные уговоры знакомых, несмотря на собственное неоднократно озвученное намерение больше с ним не связываться.
Фил не знал, что побудило Стаса в конце концов от нее отстать (подозревал, что без постороннего вмешательства тут не обошлось), но сам он совершенно искренне сказал ей тогда: «Вы опасны друг для друга. Вы друг для друга род болезни. Лучшее, что ты можешь сделать, — для вас обоих лучшее! — никогда не иметь с ним дела. Никакого. Не видеться. Не разговаривать. Вообще. Ты меня понимаешь?» Фил настоял, чтобы она внесла Стасов номер в «черный список» своего телефона. Он никогда за прошедший с тех пор год с лишним не упоминал при ней о нем, но всегда внимательно следил, не обмолвится ли сама Каринка. Он всерьез боялся, что этот урод снова ее достанет, и патологическая карусель завертится по новой. Фил не брался предсказывать, к чему это может привести, учитывая недвусмысленно психопатические черты долбаного Стасика. Он было почти успокоился и даже после ее пропажи подумал о Стасе не сразу (или подсознательно отталкивался от этой мысли?): только после Сашиных слов, получив представление о творившемся с Каринкой, Фил заподозрил, что в таком состоянии с нее вполне могло статься нарушить зарок…
Фил обнаружил, что уже некоторое время смотрит глаза в глаза на развалившегося за прилавком выгородки, торгующей разнообразными дисками, огромного мясистого долдона с лицом пупса. Он подошел:
— Здрасьте, я Стаса ищу.
— Не ты один, — ответил пупс взрослым свирепым голосом, не изменив безмятежно-бессмысленного выражения розового лица.
— А чего с ним?
— А я знаю, чего с ним?
— Он здесь работает?
— Здесь, б…, он точно больше не работает.
— Что он, пропал, что ли?
— Да этот м…к вечно, б…, пропадал, не предупреждал никого. Хоть бы позвонил, козел…
— Давно вы его не видели?
Пупс помолчал, то ли вспоминая, когда он видел козла Стаса, то ли размышляя, стоит ли отвечать. То ли просто осмысляя вопрос.
— Две недели, — произнес нехотя.
— …Бишкет? — переспросил конопатый непослушным языком. Глядя на него, Фил вспомнил выражение «налимьи глаза». Пацан кивнул самому себе: хотел, видно, ответить, но, не найдя, видно, сил, только головой указующе мотнул и качнулся в ту же сторону всем телом.
Фил свернул за ним налево, в сырой полутемный проход, где под потолком, в каком-то десятке сантиметров от головы тянулись толстые грязные трубы, потом еще раз налево. Оказался в ярко освещенной электрическим светом каморке, в которой поместились диван, стол, табуретки, несколько эмалированных пятидесятилитровых баллонов с надписью «пропан»; под столом прятался бочкообразный однофазный электродвижок. Напротив дивана светился экраном большой пыльный телевизор. Прилагающийся дивидишник стоял, кажется, на паузе; вибрирующего статичного изображения Фил опознать не смог, пока секунду спустя не сообразил, что перед ним разверстая вывернутая вульва размером с весь экран: красная, глянцевитая, какая-то искусственная, обвисшая дряблыми складками.
— Э!.. — конопатый мотнул головой назад и снова чуть не упал. — Тут тебе…
Тот, к кому он обращался, довольно молодой кратчайше стриженный парень (с неприятно мятым лицом, серовато-бледным, неравномерно заляпанным контрастно-бордовыми пятнами) сидел к столу боком, навалившись на упертый в столешницу локоть: «глиптел», влипнув неподвижным взглядом в трехлитровую банку маринованных огурцов, воздвигнутую меж пустых бутылок и стаканов. Фил заметил на пальцах — кажется, сразу на четырех, — сизые «перстни судимости»: то ли этот Бишкет в свои года уже был матерым рецидивистом, то ли метал гнилые понты.
— Здорово, — сказал Фил. Предполагаемый рецидивист вздернул на него равнодушный пьяный взгляд. — Не знаешь, как мне Стаса Машинского найти?
Бишкет снова уставился на банку, потом решительно стянул ее, гулко булькнувшую, со стола, водрузил на колени и чуть не по локоть запустил руку в рассол. Во взвившейся зеленоватой мути видно было хватательное движение татуированных пальцев. Словно «рецидивист» ловил рыбку в маленьком аквариуме.