Вот бы сдать им такое. И посмотреть на их рожи…
В этот вот момент, на этой вот злорадной мимолетной мысли Ксения резко остановила себя — и зафиксировала: как ставят на паузу DVD. Она продемонстрировала «отловленное» сама себе и сама себя ткнула в это носом. Как щенка в сделанную им лужу: «Нельз-зя-я…» И тогда она поняла: именно раздражение в собственный адрес и поможет ей, наконец, собраться. И начать работать. И сделать все как надо. Еще не имея в голове ни единого слова, она тем не менее решительно отодвинула кружку, села прямо, отвела назад волосы, несколько раз сжала-разжала кисти над клавиатурой — и тут ее опять сбили. Затрезвонил мобильный.
Чертыхнувшись, она потянулась за ним. Номер был незнакомый.
— Слушаю.
— Здравствуйте. Ксения? — Вежливый уверенный мужской голос.
— Да.
— Очень приятно. Меня зовут Александр Знарок. Вообще я работаю в милиции, но вам звоню не по службе. Вы меня, возможно, не знаете, но я неплохо знаком с Игорем Гординым. Получилось, что я заочно знаю вас…
— Угу, — она нахмурилась. Ментов, подумала, мне и так хватает…
— Тут эта история с его пропажей. Эти странные слухи… Я думаю, у нас у всех в связи с этим полно вопросов… — Он сделал паузу, во время которой Ксения попыталась хоть слегка упорядочить ощущения (безуспешно). — Я извиняюсь, не могли бы вы найти время, чтобы встретиться? Когда вам будет удобно…
В силу специфики профессии Денису доводилось общаться с патанатомами, судмедэкспертами и прочими танатологами — и он ничего не мог с собой поделать, всегда к ним приглядывался с естественным любопытством: как — отличается от всех прочих человек, ежедневно ковыряющийся в трупах? Да еще зачастую изуродованных… разделанных… разложившихся… У него самого нервы были вполне крепкие, репортерские, но прозекторские и на Дениса производили впечатление тягостное (обыденная, скажем, картинка: эмалированный тазик, а там, залитые какой-то жидкостью, две желтые женские кисти в бурых пятнах); особенно гнусны, потому еще, что неотвязны, были запахи формалина и гниения…
Из наблюдений своих Денис сделал вывод, что в профессионале все же есть что-то от объекта приложения профессиональных усилий — большинство встречавшихся ему трупорезов отличалось некоторой высушенностью, отсутствием возраста. Как, например, Иван Леонидыч, начотдела медико-криминалистических исследований ЭКЦ МВД, рослый сутуловатый тип со впалыми щеками и тяжелым взглядом. Вполне, впрочем, словоохотливый, вопреки суровому виду.
— …Существуют три картотеки: картотека лиц, пропавших без вести, картотека неопознанных трупов и картотека неизвестных больных. Ну, в последнюю, вы знаете, заносят сведения (те же самые, что и в случае исчезновения человека) о людях, которые поступили в лечебные заведения — главным образом, естественно, психоневрологические диспансеры, иногда дома престарелых — и не могут сами сказать, кто они такие… — Иван Леонидыч излагал свободно и напористо, давя бычки и вновь закуривая. — Если находят труп без документов в еще нормальном состоянии, его данные, естественно, сразу пробивают по базе на пропавших. В бюро, например, регистрации несчастных случаев стекается вся такого рода информация… Даже на значительных стадиях разложения, когда опознание по лицу уже невозможно, по правилам, должен быть сделан его так называемый «туалет», восстановление специальными методами. Если и это нереально — голову надо отделить, череп очистить, восстановить лицо по методу профессора Герасимова… Хотя последнее, строго говоря, тоже перегиб — но такое требование существует. Отпечатки должны быть обязательно сняты у любого неустановленного — тоже, если надо, с применением специальных методик восстановления папиллярных узлов. Должно быть описано состояние зубного аппарата, ну и так далее… Но, знаете, это только по правилам. А на самом деле тут — как всегда в России… Даже по Московской области были цифры: процентов тридцать таких трупов не фотографируют, больше чем у половины не сняты отпечатки и не описаны зубы. В остальной провинции еще хуже. Сплошь и рядом покойников хоронят без всякого документирования и в общих могилах. Отсюда — порядочное, чего уж там, число милицейских злоупотреблений. Отсюда — жуткая статистика: сколько народу у нас остается без вести пропавшими, и родственники так ничего об их судьбе не узнаю́т…
Жуткая, подумал Денис. Куда уж жутче. Порядка сотни тысяч пропавших в год. И десятки тысяч остающихся неопознанными мертвецов. Сгинувшие сразу после приватизации собственного жилья. Уехавшие и исчезнувшие вместе с машиной. Попавшие в аварию в другом городе. Бомжи. Соучредители фирм, переписавшие под пытками все на партнеров. Бойцы разбитых бригад. Те, кто был вовсе ни при чем — и провалился сквозь землю на ровном месте… Расчлененные, сожженные, утопленные, спихнутые в коллекторы, в заброшенные шахты и колодцы, закопанные по лесам, по общим могилам, под чужими именами. Те, о ком никто никогда ничего не узнает, — и те, о ком никто никогда даже не попытается узнать… Растворившиеся без следа. Сожранные гигантским бесформенным пространством этой всепожирающей страны…
— Ну вот нашли в Москве неопознанный труп…
— Его отвезут в один из городских моргов. Вскроют на предмет установления причины смерти, сфотографируют, опишут и прочее. Если покойника не востребуют, его, скорее всего, перевезут в трупохранилище в Лианозове. А через несколько месяцев похоронят под номером на Перепечинском кладбище — это двадцать пять километров от МКАД, в районе Сходни…
— Я был там, — кивнул Денис.
Редко в жизни он испытывал такую тоску, как на этом кладбище. Голый заснеженный пустырь, серые щетинистые перелески в отдалении, морозный ветер, грязно-белое небо и тысячи небольших бугорков, как кротовьи кучи под снегом, с покосившимися квадратными табличками, на которых лишь несколько цифр: номер и дата захоронения. Из живых существ — тройка испитых мужиков в шапочках-«пидорках», долбящих лопатами промерзшую землю… Даже безнадежно далекого от метафизики Дениса продрало до печенок, стоило ему подумать о смысле и цене человеческого существования, заканчивающегося тут.
…Уникальность, говорите? Неповторимость? Высшая ценность? Это вы о том, кто, хлопнув какого-нибудь «Антисептина», замерзает в обоссанном сугробе, швыряется, твердый, как деревяшка, на манер мешка с цементом — раз-два! — в грязный кузов «газика» бухими труповозами, наскоро потрошится и грубо штопается нищим судмедэкспертом, а через полгода закапывается под такой вот табличкой?..
И страшнее всего — что тут же вовсе не обязательно бомжевать и квасить дезинфицирующие жидкости. Большинство пропавших без вести — жертвы преступлений. А это грозит любому. В любой момент. Сегодня ты человек с положением, деньгами, делом, семьей, друзьями, врагами, долгами — а завтра ты… Даже не покойник. Ты даже не умираешь — гораздо хуже: после тебя и могилы-то не остается. НИЧЕГО ВООБЩЕ.
Если что и объединяет всех без исключения жителей этой страны — то именно (и только) равенство возможности бесследно пропасть.
Конечно, никто об этом не думает, не знает, не хочет знать. Потому что невозможно жить с таким знанием. Но, наверное, не ощущать этого, живя тут, тоже невозможно — из черной дыры размером в одну седьмую суши все-таки явственно тянет сквознячком. Поэтому одни здесь беспробудно, остервенело пьют, чтобы не чувствовать совсем ничего, а другие остервенело мечутся, выдирая из пространства куски материи, вещества — ну или бабки, бабки, бабки, тоже мигом обращаемые во что-нибудь вещественное, материальное (вот вам и потребительский наш бум), лучше всего стационарное, надежное, стабильное, неподвижное (вот вам и дикий, дикими темпами растущий спрос на недвижимость), — все ради того только, чтобы доказать собственную материальность самому себе… Материальность, которой так чудовищно легко здесь лишиться…