«Брюс Ли», борясь с опьянением, запоминал я…)
Тридцатишестилетнюю Монро нашли мертвой пятого августа шестьдесят второго на вилле Брентвуд близ Лос-Анджелеса. Рядом с кроватью, где она лежала, обнаружили пустую упаковку от снотворного в таблетках. На ночном столике рядом — еще четырнадцать пузырьков. Очевидная передозировка, вероятное самоубийство — но предсмертной записки не было. С одной стороны, масса свидетельств того, что страдающая депрессиями актриса принимала и снотворное, и стимуляторы хаотически и в чрезмерном количестве, причем в сочетании с алкоголем, и один раз вроде бы от медикаментозной передозировки даже впала в кому — так что мог быть и несчастный случай. С другой — несколько ранее совершенных суицидальных попыток, причем один раз, в юности, будущая Монро именно что наглоталась снотворного.
Но с самого начала заговорили еще и о возможном убийстве. Предположения основывались как на странности некоторых сопутствующих этой смерти обстоятельств (машина «скорой помощи» оказалась у ее дома еще до того, как было обнаружено тело), так и на слухах, окружавших отношения Мэрилин с братьями Кеннеди: президентом Джоном и министром юстиции Робертом. Сохранились свидетельства о том, что Монро шантажировала обоих угрозами оглашения скандальных подробностей романов с ними и даже буквально за день до смерти обещала дать разоблачительную пресс-конференцию; ходила легенда о «дневнике в кожаном переплете», куда Мэрилин якобы записывала отрывки из разговоров, слышанных в обществе Кеннеди, включая компрометирующие, и который якобы был украден в ночь смерти актрисы — живучести всем этим слухам добавили скорые насильственные смерти обоих братьев и окончательная потеря надежды что-то прояснить.
(— …В общем, дело ясное, что дело темное, — хмыкал Виталь. — Фантазируй на здоровье. Например, что действительно убийство: но не по заказу Кеннеди и даже не с подачи мафиозного босса Сэма Джанканы — о чем тоже поговаривали, — а… Кстати, может, слухи в таком количестве и столь противоречивого содержания появились не вполне сами по себе?..)
Может, может, подумал я. И даже наверняка… И вдруг понял, что кто-то стоит надо мной.
Один из гопничков. Длинный, сильно бухой и агрессивно-веселый. Я сразу сложил распечатки вчетверо и сунул в карман куртки. Гопничек не спеша обогнул угол стола и с размаху приземлился напротив меня:
— Здорово! — Рожа красная, довольная, зенки пьяно нетерпеливо блестят.
— Здорово, — говорю. Оглядываюсь назад. Большая часть компании продолжала орать и пихаться, но одна девка разглядывала нас: с глумливым удовлетворением, хотя и без особого интереса. Сидела гопота как раз между мной и выходом.
— Вот скажи, — начал «мой», наваливаясь на столешницу, дыша перегаром, — вот ты тут сидишь… Читаешь… — Он импровизировал, сам почти не обращая внимания, что несет.
Ему было от силы лет восемнадцать. Четыре здоровенные конечности. Восемьдесят килограммов говна.
— Ну? — говорю после паузы.
— А ты у меня спросил? Можно мне, типа, тут сидеть?..
Мы смотрели друг на друга.
— А кто ты такой? — спрашиваю.
— Я? Ты не в курсе, кто я такой? А я здесь все держу, понял?
Я не ответил. Че тут было отвечать. Сидел и ждал.
Когда понял, что ничего не дождусь, допил водку, поднялся и пошел наружу.
Леха этого козла еще с самого начала заметил — но тогда внимания не обратил. А когда накатили, вдруг чего-то вспомнил. Поднял голову — козел так и сидел со своими бумажками. Читал. Читатель. Мудак. Потом еще накатили, потом Леха встал и пошел к мудаку.
Тот делал вид, что не замечает его. А может, правда зачитался, лох отмороженный. Совсем какой-то придурок.
Он, наконец, очнулся, увидел Леху и быстренько бумажки свои подобрал. Перессал, блядь, моментально.
— Здорово! — Леха сел.
— Здорово. — Придурок смотрел на него. Глаза как у обдолбанного.
— Вот сидишь ты тут, читаешь, — сказал ему Леха. — А хули ты тут сидишь?
Тот смотрел, блядь, типа ничего не понимает. А может, правда не понимал. Реально он был под балдой, нарик сраный. Рожа, блядь, как у мумии.
— Ну? — выдавил нарик, типа ему трудно было говорить. Или больной какой-нибудь, псих, подумал Леха. Ему уже стало неинтересно.
— Ну а у меня ты спросил, можно тут сидеть или нет? — Раз уж начал, надо было продолжать. Хотя ни хера у него не будет в лопатнике, подумал Леха. Одет как бомжара. И труба наверняка запомоенная какая-нибудь. Если вообще есть.
Больной-обдолбанный продолжал смотреть ему в глаза. Не отрываясь и не мигая. Своими пустыми шарами. И молчал. Хули ты смотришь? — хотел спросить Леха, но почему-то промолчал тоже. Словно ему, как и торчку этому, стало вдруг трудно открывать рот.
— А кто ты такой? — так же тихо и вяло произнес наконец торчок. Неподвижная его, жуткая какая-то рожа в первый раз дрогнула — Лехе показалось, он слабо улыбнулся, хотя глаза не менялись совершенно.
— Я? Ты не знаешь, кто я? Я тут все держу, понял? — Леха механически заводил себя, хотя на самом деле ему уже хотелось оставить этого психа к ебеням.
Псих не реагировал. Вообще никак. Он продолжал смотреть. В глаза — хотя Лехе почему-то казалось, что не его он рассматривает, а то ли мозги Лехины под черепом, то ли стенку за его спиной. И рожа оставалась прежней: совершенно неподвижной, деревянной, только движение это, почудившееся Лехе, действительно повторялось раз за разом — левая щека психа дергалась, дергалась (так иногда дергается неподвижное изображение, когда ставишь видак на паузу), отчего казалось, что он подмигивает и чуть улыбается углом рта. Жмур мог бы так подмигивать.
Блядь, хули он тут, совсем, блядь, да в ебало щас дать — ворочалось беспорядочно у Лехи в башке; ему даже казалось, что он собирается встать и в натуре накидать прямо здесь этому уроду таких, блядь, пиздянок… Но он сидел — может, потому что в той же башке, только в глубине где-то, объявился вдруг Акимчик с Колпина, который, когда ему не хватило на дозняк, взял кирочку для расщебенивания и пошел грабить магазин: расщебенил там продавщицу — вся стена, рассказывают, была в кровище… И вслед за ним — отморозок Геха, имевший не то пять, не то шесть ходок на зону, способный без предупреждения и объяснения дать в рыло первому встречному, однажды поймавший девку лет десяти, отлососивший во все дыхательные и пихательные, затолкавший ей в манду бутылку ноль пять — и разбивший ее там… внутри… А может, просто потому что тот маленький внутренний Леха, сметливый и куражистый, который всегда подсказывал ему, чего делать, сейчас ни с того ни с сего заткнулся — что-то не так ему было, не нравилось что-то… скучно вдруг стало… или страшно.
Поэтому Леха большой, охваченный непонятной расслабухой, так и остался молча сидеть, даже когда псих доглобил стакан, вылез из-за стола, надел запомоенную свою куртку и медленно вышел — мимо проводивших его глазами, но тоже не пошевелившихся пацанов.