17

Питер, февраль

— Да всякие версии… — Опер мялся и изображать корпоративную солидарность особо не спешил. — Может, вообще псих ему башку проломил…

— Ты о чем? — нахмурился Знарок.

Капитан слегка скривил рот:

— Один из приятелей Смирнова рассказывал, что дней за десять до убийства они пили втроем: он, Смирнов и другой смирновский знакомый, которого он — ну, приятель, Гродников, — видел в первый раз. И последний. И этот знакомый всю дорогу говорил о сатанистах, сектах, всяком таком.

— И кто он такой? Имя известно?

— Только имя и известно. Какой-то Коля.

— Другие знакомые Смирнова его не знают?

— Нет.

— Так, может, твой свидетель его выдумал.

— Да непохоже… Всяко у него, Гродникова этого, алиби.

— Псих, ты имеешь в виду, — этот Коля-сатанист?

— Ну да. Гродников его описал — тот, по ходу, был со странностями. Алкоголик почти наверняка. Возможно, наркоман. Одет как бомж. Вел себя странно, вроде нервничал без причины… тик лицевой постоянный…

— А Смирнов его откуда знал, Колю этого?

— Да непонятно…

— Но хоть словесный портрет его есть?

— Да херня это, а не портрет. На вид лет тридцать-тридцать пять. Рост средний или выше среднего, телосложение среднее, волосы русые, особых примет нет…

Знарок снова подумал, что этот смирновский приятель, которого они допрашивали, наверное, наврал, что не было никакого «психа». Хотя…

— Коля, значит? Николай?

— Ну вроде Смирнов так его представлял. Хотя даже это Гродников помнит не очень твердо.

Николай… Ник.

Это было не подозрение, конечно, — так, паранойя…

— С-слушай, капитан… Ты не против, если я с ним сам поговорю, с этим, как его… Гродниковым?

— …Не, ну его интересовали сатанисты в кино. В истории кино. Актеры там, режиссеры, вообще люди из этой среды. Дьявольщина всякая в сюжетах фильмов…

— Угу… Константин… вы знаете про такой сайт «Синефобия.ру»?

— Что-то… смутно знакомое… где-то что-то слышал… не помню, от кого…

— Может быть, от Смирнова?

— Не помню. Не буду врать.

— А в тот раз такой веб-адрес не упоминался? Смирновым или этим Колей?

— Н-нет… насколько я помню, нет.

— А имя Игоря Гордина?

— Тоже, по-моему, нет. А кто это такой?..

Январь

Ремарка я дожидался в переполненном вестибюле «Техноложки»; опоздал он всего минут на десять. Я его вычислил почти сразу — а вот сам Рэмович, когда я к нему обратился, захлопал глазами: явно он меня иначе представлял. Я как всегда надеялся, что обойдется без ритуалов — и как всегда не обошлось: Ремарк охотно выпростал из перчатки мягкую лапку.

— Про оккультные корни нацизма, я полагаю, излагать нет нужды. О Germanenorden и Thule Gesselschaft вы и сами, разумеется, знаете, — взял он с места в карьер деловито-свойским тоном коллеги-профессионала. Вместе с толпой мы вышли в мороз и темень и вместе с ней же встали у светофора при переходе через Московский. На нас косились. — Тут на фоне общеизвестных фактов — вроде того, что представители национал-социалистской верхушки, включая Гесса, Розенберга и Гитлера, действительно посещали Общество Туле — хватает и самых диковинных гипотез: вплоть до предположений Жана-Мишель Ангебера — вы не знакомы с его книгой «Hitler et la tradition cathare»? — о связи нацизма с самими катарами, хранившими, по мнению Отто Рана, в Монсегюре Грааль. Кстати, Юлиус Эвола в переписке оппонировал последнему…

Я начал ощущать легкое головокружение. Мы перешли проспект и двинулись вперед по 1-й Красноармейской.

— …Впрочем, оккультная тема в истории Германии и немецкой культуры в той или иной форме присутствует постоянно — Германия ведь всегда была страной не просто мистической, но зловеще мистической, уродливо, я бы сказал, мистической, кроваво мистической. Это странно, тревожно беспокойное национальное подсознание, эти то карикатурные, то жуткие порождения его… — Ремарк не говорил и даже не делал доклад: он исполнял. Сопровождая исполнение плавными сценическими жестами. — Эти параноидальные идеи, выливающиеся в мясницкую практику — я имею в виду то, что творилось еще задолго до Дахау: ведь и Шпренгер с Инститорисом были немцами, и охота на ведьм мало где в Европе была столь результативной, если можно так выразиться, как в немецкоязычных государствах Европы… Вакханалия розенкрейцерских аллегорий, баварские иллюминаты… Инфернальные иерархии Иоганна Вира, оккультная философия Агриппы, алхимия Майера, каббалистика Анастазиуса Кирхера — вы знаете, кстати, что этот загадочный иезуит за двести с лишним лет до Люмьеров описал устройство, способное проецировать изображения с прозрачной пластины на экран?.. Чешуйчатые чудища Геснера, гомункулы Парацельса, черный пудель Гете, злобные карлики Гофмана — все болезненно странное, искривленное, сморщенное, маленькое, словно бесчисленные разрозненные княжества и курфюрства, из копошения которых вдруг, ни с того ни с сего, как кажется окружающим, вырастает гигантский и столь же уродливый монстр — кайзеровский или гитлеровский…

Во время маленькой, словно заранее отрепетированной его паузы я вдруг осознал, что, отчаявшись поспеть за его мыслительным слаломом, слушаю Ремарка даже не без восхищения — как оперу на незнакомом языке.

— …То настоящие дома вида и пропорций кукольных — вы бывали в Люнебурге?.. То игрушечный замок, вымахивающий до размеров настоящего, — вы бывали в Нойшванштейне?.. Сплошной «Щелкунчик» — и обязательно рано или поздно появляется мышиный король… Сказочная культура, колдовской язык, на котором в Сильс-Мария камлали за Заратустру, в Вене гадали по снам, в Праге превращали людей в насекомых… Нет ничего удивительного, что именно из этого дымного ведьминого варева всплыли Йорг Ланц фон Либенфельс и Рудольф фон Зеботтендорф, за которыми строем пришагали известные всем деятели…

Ремарк отчетливо напоминал попика: средних лет, невысокий, плотненький, благообразно-круглолицый и с кучерявой бородкой. Мастерство в монологическом жанре и нескрываемая к нему любовь, опять же; вальяжная участливость, маслянистость какая-то в интонациях и жестикуляции. Даже пар изо рта он выдувал на редкость уютно.

— …Вот это как раз время — между мировыми войнами, — этот недолгий и очень нездоровый период в истории Германии, сами знаете чем завершившийся… То, что тогда происходило с нацией, обычно трактуют в социологическом ключе, бесплодно барахтаясь в идиотически-плоских политических идеологемах: как будто хоть что-то хоть где-то хоть когда-то в истории делалось на самом деле исходя из идеологем — даже если выносили их на знамя!.. При чем тут социология — достаточно посмотреть то кино, что снимали в тогдашней Германии, чтобы сразу понять — ничем другим это все кончиться не могло! Вы видели немецкие фильмы десятых-двадцатых годов прошлого века? То, из чего вырос знаменитый, превознесенный немецкий киноэкспрессионизм — и сами его шедевры?.. Очень зря… Хотя, может быть, и слава богу… В большом количестве это для душевного здоровья не то что опасно — смертельно… — Что-то новое появилось в Ремарковом голосе: восторженность. — Все химеры, все бесы германской подкорки, лишь почуяв возможность обрести реальность движущегося изображения, просто-таки ринулись в пред- и послереволюционное их кино! Страшная сказка — безусловно, главенствующий жанр, а колдун, призрак, чудовище — главные герои немецкого кинематографа десятых-двадцатых, недаром прозванных временами «демонического экрана». И что характерно — не было в истории немецкого кино другого столь же востребованного и прославленного периода, никогда больше на немцев не будут равняться режиссеры всего мира…