— Замечательно. — Сидней снял очки, ущипнул себя за переносицу, радуясь, что вагон идет лишь до Паленсии. Если б он шел в Мадрид или дальше, ему грозила бы верная смерть от зловонного собачьего дерьма, валом валившего из уст Ленни. Он не впервые выслушивает лживые самовлюбленные мифы, но этот, бесспорно самый гнусный, доходчиво разъясняет, почему тюрьмы битком набиты идиотами. Ленни Ноулс — наилучшее оправдание принудительной кастрации.
— У вас дети есть? — спросил Сидней.
Ленни кивнул.
— Скучаете по ним?
— Я их практически не знаю, — вздохнул Ленни. — Жена добилась судебного запрещения на свидания после того, как меня осудили за преступление, которого я не совершал.
— За кражу каминов?
— Нет, — тряхнул головой Ленни. — За другое. Шесть лет уж не видел детишек. Хоть без меня им лучше.
— Как их зовут?
— Дочку — ей сейчас должно быть одиннадцать — Стелла, а мальчишку Джек. Я их назвал в честь напитков, которые пил перед ночью зачатия.
— Гениально, — пробормотал Сидней.
— По-моему, тоже, — кивнул Ленни. — «Стелла» — светлое пиво, причем так же зовут дочь Пола Маккартни, а «Джек»…
— Должно быть, «Джек Дэниелс», [26] — предположил Сидней.
Ленни помотал головой:
— Крепкий сидр. Двенадцать пинт вместе с белым ромом «Бакарди», но ведь нельзя было дать парню имя того самого рома, не так ли?
Сидней поднял одну бровь.
— Можно было назвать его Роном. — Заскрипели тормоза, в вагон ворвался свежий воздух, поезд резко остановился.
— Приехали? — спросил Ленни.
— Откуда мне знать? — Сидней взглянул на свои немецкие часы. — Прошло три часа, хотя, бог весть, кажется, будто гораздо больше. Выгляните наружу.
Ленни приоткрыл дверь и выглянул в щелку.
— Какой-то город. Кругом сплошные рельсы, а мы, кажется, прямо… Ох, мать твою! — Мимо с ветерком промчался пассажирский поезд, в окнах которого живым символом изумления высвечивалась туша Ленни. — Сукины дети чуть голову мне не снесли! — вскричал он, отскакивая от дверей.
— Чуть-чуть не хватило, — пробормотал Сидней, начиная тосковать по мистеру Крику.
Ник наблюдал за красным фургоном, въезжавшим на эстакаду. Он определенно схватил вирус, запястье болезненно пульсировало от напряжения. Два часа объяснялся на языке жестов, тщетно пытаясь пробудить симпатию или сочувствие в бесчувственных проезжавших испанцах. Изобразил перед приблизившимся фургоном искреннюю, но беззаботную надобность коллеги, путешественника по общедоступным дорогам, нуждающегося в помощи сотоварищей. Фургон просвистел мимо.
— Слышишь, ты, сукин сын, вот почему коммунизм провалился! — крикнул он вслед машине.
Вспышка гнева лишила его шансов на три следующих автомобиля, однако четвертый — безобразный небесно-лазоревый фургончик — притормозил на ходу. Водитель дотянулся до запотевшего окна с правой стороны и выглянул. Ник мельком увидел очки в массивной оправе, красные щеки, черную бороду и бегом бросился к фургончику, который притерся к обочине, мигая оранжевыми сигнальными огнями.
— Donde vas, chico? [27] — ухмыльнулся водитель, смахивавший на Распутина. Машина издавала запах освежителя для туалета и феромонов. [28]
— В Паленсию, — ответил Ник, надеясь, что улыбается честной беззлобной улыбкой. — Знаете?
Водитель нахмурился, вплотную сдвинув брови за черной оправой очков.
— Англичанин?
— Да, простите, я не говорю по-испански. — Сердце упало. Причудливая машина остановилась первой с тех пор, как он выставил большой палец, о чем водитель, видно, уже сожалел.
Он все всматривался в ветровое окно, барабаня толстыми, унизанными драгоценными кольцами пальцами по сверкающему пластмассовому рулевому колесу, потом взглянул на Ника.
— Я еду в Матаморосу. Это на полпути. Садись.
Ник бросил чемоданчик на заднее сиденье, заваленное старыми газетами, книжками с обтрепанными на углах страницами, картонными коробками, полными бумаг, брошюрами в плохих переплетах. На полу лежала пара засаленных костылей, и, застегивая привязной ремень, Ник обратил внимание на отсутствие ножных педалей.
— Инвалидная машина, — кивнул крупный испанец. — Ноги у меня не действуют, а все прочее в полном порядке.
— Вижу, — ответил Ник, не уверенный в правильности ответа.
— Тормоз и акселератор на ручном управлении. Коробка передач автоматическая.
— Прекрасно.
— Зачем тебе в Паленсию?
— Там у меня друзья.
— Девочки? — ухмыльнулся водитель.
— Э-э-э… нет.
— Ага! Мальчики?
Ник слабо рассмеялся. Мускусный запах феромонов был очень сильным.
— Просто приятели. Ждут на вокзале.
— Почему ж ты не поехал поездом?
— Не могу себе позволить.
— Где ж твои деньги?
Жирный тип задает слишком много вопросов, решил Ник.
— Потерял. Забыл в кафе бумажник, а когда вернулся, его уже не было.
— Значит, бедный и беспомощный.
— Просто бедный.
— А у твоих дружков деньги есть?
— Они мне не дружки, но когда я с ними встречусь, то все будет в полном порядке.
— Ты в первый раз в Испании?
— Да.
Заморосил мелкий дождь, спрыскивая автостраду. Видимость ухудшилась.
— Твои дружки испанцы?
— Они мне не дружки, — повторил Ник сквозь стиснутые зубы. — Ясно? Я не гей.
Толстяк шлепнул его по ляжке липкой ладонью:
— Шучу. Ты симпатичный парень. Может быть, под дождем тебе будет не так уж и плохо.
— Мои приятели англичане.
— Студенты?
— Вовсе нет. Один из них был здесь во время войны.
— Какой войны? Гражданской?
— Э-э-э… да. В тридцатых годах.
— Знаю, когда была Гражданская война, chico, — отрезал толстяк. — Оглянись назад. Все это написано о войне. Как тебя зовут?
— Ник Крик. Приятно познакомиться.
Толстяк протянул ту же самую потную руку:
— Профессор Эдуардо Вега. Преподаю историю. На чьей стороне стоял твой приятель?