«А у вас самого какие предки? — ухмыльнулся араб. — Вы кто по крови — индеец, да?»
Но Ханди пропустил это мимо ушей и продолжал:
«Я вам даже билет туда куплю. И еще за багаж заплачу в придачу. Почем сейчас добраться до Багдада, а? Не, а чего — если…
— Мистер Ханди, по-моему, вы превратно поняли этого молодого человека, — снова вклинилась Лиз. — Он просто хочет сказать, что…»
С этими словами она положила руку палестинцу на плечо, но тот в бешенстве скинул ее и завопил:
«Уже польный час вы сидите и занижаете арабов! Вы не знаете, что такой настоящий араб! Я знаю. — Он ударил себя кулаком в грудь. — В самом сердце знаю!
— Вот дружку своему Саддаму про это и расскажите.
— Как вы смеете говорить, что мы все недосытны и ездим на огромных машинах? Для меня это сильный обида. Я сам араб и сохраняю натуральный ресурс тем, что…
— Поджигаю нефтяные скважины за здорово живешь, ага.
— …ездию на маленькой машинке.
— Я ж не прям про вас говорил, а про этих ворюг из ОПЕКа и про гадов, которые парня украли. По-вашему, они на малолитражках ездят? А может, по-вашему, мы тут еще террористов всяких по головке гладить должны? Это у вас там небось их медалями награждают…
— Это наглый брехня!» — взревел араб.
В замешательстве оператор случайно перевел камеру на Лиз, и на секунду та возникла крупным планом — в ее растерянном взгляде читалось то же самое, что было у меня на уме: «Ну все, туши свет».
«Ничего не брехня, — рассвирепел Ханди. — Я, слава богу, уж тридцать лет как машины заправляю и знаю, про что говорю. Да ты что, хлоп те в лоб, думаешь, я не помню, каким раком вы нас в семьдесят пятом поставили, еще при Картере? [110] А теперь вы все ломитесь сюда, как к себе домой, с шаурмой своей этой собачьей, и еще что-то тут вякаете?!»
Лиз смотрела за кадр, беззвучно раскрывая рот в попытке дать какие-то указания технической команде. Араб огласил студию ужасным ругательством.
«Хватит! Прекратите!» — отчаянно взвизгнула Лиз, но было поздно.
Ханди вскочил со стула и, наставив на араба обвинительный перст, принялся во все горло скандировать:
«Бедуинские ниггеры! Бедуинские ниггеры! Бедуинские…»
Камера панически крутанулась и уперлась в закулисье — сплетения проводов, осветительные приборы. Изображение поплыло, снова вернулось в фокус, наконец, судя по всему, режиссер нашел нужную кнопку, и на экране замелькал рекламный ролик «Макдоналдса».
В баре раздались ленивые хлопки, и кто-то крикнул: «Знай наших!»
— Что это было? — произнес вязкий голос у меня под боком.
Я совсем забыл про Чарльза. «Будь осторожен, она может тебя услышать», — шепнул я ему по-гречески, кивнув в сторону барменши.
Чарльз откинул со лба потные волосы и что-то пробормотал. Я полез в карман за деньгами.
— Пойдем, поздно уже.
Он грузно повернулся и, будто ища опоры, схватил меня за руку. В его глазах отразился отблеск музыкального автомата, и теперь Чарльз смотрел на меня чужим, воспаленным взглядом — так, бывает, с неудачного фото старого знакомого на тебя вдруг смотрят, хищно поблескивая, глаза убийцы.
— Тихо, старик, — сказал он. — Послушай.
Стряхнув его руку, я слез со стула, но в этот момент сквозь шум бара до меня донесся долгий глухой раскат. Мы переглянулись.
— Это гром, — прошептал Чарльз.
Дождь лил всю ночь напролет, я лежал не смыкая глаз и слушал, как капли дождя шумят в листве, барабанят по карнизам, стучат в окно.
Всю ночь напролет и все утро между небом и землей стояла серая водяная завеса — обволакивающая, теплая и мягкая, как сон.
Проснувшись, я понял, что сегодня его найдут, понял в тот самый миг, когда посмотрел в окно и увидел пучки осклизлой травы, вспухавшие из проталин в ноздреватом, рыхлом снегу.
Был один из тех гнетущих, выморочных дней, которые порой выдавались в Хэмпдене, — горы были скрыты стеной тумана, и мир казался легким, опустошенным и немного опасным. Стоило выйти за дверь и сделать с десяток шагов, как возникало ощущение, что ты оказался в Валгалле или на Олимпе, одним словом, в какой-то древней, заоблачной стране. Башня с часами, крыши учебных корпусов — разрозненные и одинокие, эти привычные ориентиры всплывали из ниоткуда, словно воспоминания о прошлой жизни.
В темных, унылых коридорах Общин пахло мокрой одеждой. Я поднялся в столовую и обнаружил там Камиллу и Генри. Они сидели в дальнем углу; на столике, рядом с полной окурков пепельницей, остывали нетронутые тарелки томатного супа. Подперев рукой щеку, Камилла задумчиво глядела в окно, в перепачканных чернилами пальцах догорала сигарета. Генри был удручен — накануне фэбээровцы вновь нанесли ему визит; правда, о том, что от него хотели на этот раз, он не обмолвился ни словом. Уперев кончики пальцев в край стола, будто в спиритическую доску, он вел негромкий рассказ о раскопках Гиссарлыка, описанных в «Илионе» Шлимана. Зимой, во время своего выздоровления, я часто оказывался невольным слушателем подобных спонтанных лекций — Генри будто зачитывал нескончаемый свиток, излагая порой удивительно подробные сведения с отчужденным спокойствием человека, погруженного в гипнотический транс.
«Нехорошее место, гиблое: города, погребенные друг под другом, — одни разрушены до основания врагами, другие уничтожены огнем, превратившим их кирпичи в спекшиеся стеклянные глыбы… Место проклятое и жуткое… Гнезда маленьких бурых гадюк, которых греки называли antelion, тысячи совиноголовых хтонических божков с кровожадным застывшим взглядом — точнее, богинь, представлявших собой некий кошмарный прообраз Афины…»
Я понятия не имел, где Фрэнсис, но о местонахождении Чарльза можно было не спрашивать. Прошлой ночью я выгрузил его из такси и, кое-как дотащив до квартиры, уложил в постель, где, судя по его состоянию на момент моего ухода, он сейчас и пребывал. Рядом с тарелкой Камиллы, завернутые в салфетки, лежали два сэндвича с мармеладом и плавленым сыром. Когда я доставил Чарльза, ее дома не было, и сейчас выглядела она так, будто сама только что проснулась: непричесанная, без косметики, вместо обычной опрятной одежды — растянутый свитер того же оттенка серого, что небо за окном. Вдалеке, на извилистой дороге, замелькало в тумане белое пятнышко машины. Увеличиваясь с каждой секундой, оно мчалось к воротам колледжа.
Обед заканчивался, в столовой почти никого не осталось. К автоматам с газировкой прошаркала необъятная уборщица и, тяжело кряхтя, принялась мыть пол.
Камилла рассеянно смотрела на сбегавшие по стеклу струйки воды. Вдруг ее глаза округлились, медленно, недоверчиво она вытянула шею и, с грохотом выкарабкавшись из-за стола, метнулась к окну.