— Я сбегаю к Генри и попытаюсь вытащить его. Пока ты доберешься, мы успеем вернуться. Хорошо?
— Ладно, — ответил я, но Чарльз уже бросил трубку.
Когда минут двадцать спустя я подходил к дому близнецов, мне навстречу показался Чарльз, в одиночку возвращавшийся от Генри.
— Безрезультатно?
— Как видишь, — ответил он, тяжело дыша. Волосы у него торчали во все стороны, плащ был накинут прямо поверх пижамы.
— Что будем делать?
— Не знаю. Пойдем к нам. Что-нибудь придумаем.
Едва мы повесили одежду, как в комнате Камиллы зажегся свет и в дверях, щурясь, появилась она сама, разрумянившаяся от сна.
— Чарльз? О, а ты как здесь оказался? — добавила она, увидев меня.
Чарльз несколько путано объяснил, что случилось. Она слушала, прикрыв глаза от света сонной рукой. На ней была мужская рубашка, слишком большая для нее, и я поймал себя на том, что разглядываю ее ноги — смуглые икры, изящные лодыжки, трогательные, по-мальчишечьи неухоженные ступни.
— Он дома? — спросила она.
— Ясное дело.
— Точно?
— А где еще ему быть в три часа ночи?
— Подожди-ка, — сказала она и подошла к телефону. — Просто хочу кое-что попробовать.
Она набрала номер, выждала секунду-другую, дала отбой, снова крутанула диск.
— Это код, — пояснила она, прижав трубку к уху плечом. — Два гудка, пауза, повтор.
— Код?
— Да. Он как-то сказал мне… О, Генри, привет, — произнесла она в трубку и села на диван.
Чарльз послал мне выразительный взгляд.
— Черт побери, он небось даже не думал ложиться и сидел там все это время, — тихо сказал он.
— Да, — соглашалась с чем-то Камилла. Она смотрела в пол, скрестив ноги и лениво покачивая ступней. — Хорошо. Я передам ему.
Она положила трубку.
— Ричард, он просит тебя зайти. Иди сейчас же. Он тебя ждет. Что ты так на меня смотришь? — огрызнулась она на Чарльза.
— Код, ага?
— Ну и что тут такого?
— Ты никогда мне об этом не говорила.
— Ерунда какая. Было б о чем говорить.
— И зачем это вам с Генри понадобился секретный код?
— Ничего секретного здесь нет.
— Тогда почему ты мне не сказала?
— Чарльз, ну что ты как ребенок?
Генри — сна ни в одном глазу, никаких объяснений — встретил меня в халате у двери. Я прошел за ним на кухню, он усадил меня и налил кофе:
— А теперь расскажи мне, что произошло.
Я пустился в пересказ. Он сидел напротив, не сводя с меня синих глаз и куря сигареты одну за другой. От усталости я часто путался и сбивался, но Генри слушал терпеливо и не перебивал, когда я начинал буксовать или уходить в сторону. Вопросов он почти не задавал и только просил повторить некоторые эпизоды.
Когда я умолк, уже взошло солнце и пели птицы. Перед глазами у меня плавали круги. Прохладный ветерок шевелил кухонные занавески. Генри погасил лампу и, встав у плиты, принялся, словно на автомате, готовить яичницу с беконом. Я в оцепенении наблюдал, как он босиком передвигается по кухне, затопленной серым утренним светом.
Пока мы ели, я украдкой поглядывал на него. Лицо его было бледным, взгляд — озабоченным, глаза — утомленными, но ни одна черточка не выдавала мыслей.
— Слушай, Генри…
Он вздрогнул — это были первые слова, сказанные за последние полчаса или около того.
— О чем ты сейчас думаешь?
— Ни о чем.
— Если ты по-прежнему хочешь его отравить…
— Не говори глупостей, — раздраженно оборвал он меня. — Сделай одолжение — закрой на минуту рот и дай мне подумать.
Я бросил на него слегка обиженный взгляд. Генри резко встал и пошел налить себе еще кофе. На мгновение он застыл, стоя спиной ко мне и упершись руками в столешницу, затем обернулся.
— Извини, — произнес он устало. — Просто это не очень приятно — оглядываться на предмет стольких усилий и понимать, что все было сплошной нелепицей. Ядовитые грибы — Вальтер Скотт, да и только.
Я опешил:
— Вообще-то я думал, это хорошая идея.
Он потер уголки глаз:
— Слишком хорошая. Полагаю, когда человек, привыкший к умственному труду, сталкивается с необходимостью действия, он склонен мысленно приукрашивать его, продумывать с чрезмерной тонкостью. На бумаге все выглядело весьма изящно, и только сейчас, когда дошло до дела, я понимаю, насколько все чудовищно сложно.
— А что не так?
Он поправил очки:
— Яд действует слишком медленно.
— Но ведь ты, кажется, считал это преимуществом?
— Это оборачивается массой проблем. На некоторые из них ты сам же и указал. Немалый риск привносит расчет дозировки, но самое слабое место — время. В рамках моей концепции, чем дольше, тем лучше, и все же… За двенадцать часов можно поведать миру очень многое… В принципе, я понимал это с самого начала. Видишь ли, сама мысль о том, чтоб его убить, была так отвратительна, что я мог рассматривать ее только как своего рода шахматную задачу. Игру. Ты представить себе не можешь, сколько я над ней размышлял. Взять хотя бы выбор яда. Тебе известно, что при отравлении некоторыми ядами моментально распухает горло? У жертв отнимается язык, и они не могут назвать имя отравителя.
Он помолчал и со вздохом продолжил:
— Так приятно, пленившись примерами Медичи и Борджиа, перебирать в уме всевозможные способы — отравленные кольца, розы… Ты ведь, наверное, слышал о таком? Отравить розу, преподнести ее даме, дама случайно задевает пальчиком шип и падает замертво. Я знаю, как изготовить свечу, которая возымеет смертельный эффект, если будет гореть в закрытом помещении. Или как отравить подушку или молитвенник…
— А что насчет снотворного?
Он лишь посмотрел на меня с досадой.
— Я серьезно. Люди то и дело умирают, наглотавшись этих таблеток.
— Где мы возьмем снотворное?
— Это же Хэмпден-колледж. Такие вещи можно достать в два счета.
— Как мы сделаем так, чтобы Банни принял его?
— Скажем, что это тайленол.
— И как же, скажи на милость, мы заставим его выпить десяток таблеток тайленола?
— Можем вскрыть капсулы и высыпать содержимое в стакан виски.
— По-твоему, Банни не моргнув глазом выпьет стакан виски с толстым слоем белого порошка на дне?
— По-моему, ты только что собирался скормить ему тарелку поганок.