Зазвонил телефон. Антон снял трубку. Уже знакомый дефективный мужской голос назначил встречу в восемь часов вечера на Каменноостровском проспекте, возле мебельного магазина. Антон повесил трубку и задумался. Во что он впутался, он не представлял. Его же предупредили запиской, чтобы он не лез. Но, раз ввязавшись в дело, он не мог отступить. Тем более, что там с Максимом, от которого уже неделю ни слуху ни духу? Может быть, его там пытают.
Вечером, уже собравшись уходить, Антон зашел в комнату к жене.
— Ты знаешь, Даша, я договорился с людьми, телефон которых дал Сергей из морга, на всякий случай пусть номер телефона останется у тебя, но я думаю, дело безнадежно. Если я не вернусь и не позвоню до утра, сообщай в милицию. Понятно?
— Да нефиг делать, Антоша, — переключая программы, пообещала Даша.
Антон вышел на полчаса раньше, собираясь для начала перед закрытием зайти в музей восковых фигур… вернее, музей покойников. Антон был уже уверен в том, что все эти якобы восковые фигуры на самом деле настоящие покойники, просто как-то по-особенному мумифицированные. Что-то тянуло его туда — что именно, сам он не смог бы объяснить.
Купив билет и пройдя мимо мумии милиционера с пистолетом, Антон вошел в первый зал. И снова его будто загипнотизировало изумительное столпотворение. Теперь и дураку стало бы понятно, что никакие это не восковые фигуры — ничего общего с теми дуроломами, которые выставлены в других музеях, не было. Эти выглядели как живые — не то что те восковые подделки — щеки детей и женщин румянились, мужчина в наряде немецкого пивовара с красным носом пьяницы словно подмигивал Антону, предлагая присоединиться к трапезе. Не столько интересовали Антона сценки из жизни разных народов, сколько живость лиц, и он не удивился бы, если б вдруг кто-нибудь, щелкнув пальцами, сказал «отомрите», и все эти люди, все, кто здесь есть, зашевелились, заморгали, загомонили, стали блуждать по залам… А потом тот же самый вдруг щелкнул бы пальцами и сказал «замрите», и все снова бы замерли там, где застала их команда, но проигравшие не становились вместо водящего, а оставались там навсегда, а среди них остался бы, замерев, и Антон… Жуть!
Он переходил из зала в зал, разглядывая очаровательные лица девушек, шаловливых детишек, сумрачных стариков. Ему очень хотелось потрогать их, чтобы вновь убедиться в том, в чем он был уверен… Господи, зачем он пришел сюда?! Что заставило его вновь пережить весь тот ужас, который он пережил, когда они вместе с Максимом приходили смотреть его бабушку. Он остановился возле молоденькой девушки, одетой в народный украинский костюм; казалось, он где-то уже видел ее… Как жаль, что она умерла так рано и вот теперь на радость публики красуется в этом странном, набитом покойниками музее. Где-то здесь, он помнил, рядом с повешенным сидела бабушка Максима, с которой все и началось. Она не ушла из жизни, как уходят все, в землю, оставаясь лишь в воспоминаниях близких. Нет, она вернулась, чтобы вновь обидеть внучка; первый раз она обидела его, когда разрешила себя убить.
А вон под окошком и бабушка Максима, в длинном платье, с недовязанным носком маленького внучка в руках, ее не пересадили, оставив на месте, к которому она уже привыкла. Антон подошел к ней. Платок, который, ощупывая рану, он стащил с ее головы, был вновь аккуратно подвязан. Антон непроизвольно отпрянул. Ему вдруг почудилось… нет, он был уверен в этом, что ногти на руках старушкиной мумии выросли.
Ни фига себе! Он беспомощно оглянулся по сторонам… И тут краем глаза, боковым зрением увидел знакомую клетчатую куртку. Он выглянул из-за чернобородого толстяка в кожаной жилетке с электрогитарой в руках… и так и замер с открытым от изумления ртом, не в силах пошевелиться.
В углу, привалившись плечом к стене, стоял Максим, его лучший друг Максим. Антон знал, что это он, хотя и не сразу узнал его. На нем были все та же клетчатая курточка и джинсы. Не сейчас, только потом Антон понял, почему не сразу узнал друга: у него не было бороды — его обычных жиденьких усиков и бороденки… Максим стоял без движения, глядя пустыми глазами в пространство, как и все эти люди… вернее, бывшие когда-то людьми, а теперь мумии…
Лютый ужас вдруг охватил Антона, вмиг он стал мокрым, пот тек по щекам, по спине… он, чуть наклонившись, из-за толстяка выглядывал на своего окоченелого друга и не мог ни приблизиться, ни отвести глаз, и виделось ему сквозь туман ужаса, что Максим будто бы подмигивает ему и корчит рожи… Откуда-то, как по щучьему велению, возле него оказалась служительница с тазом.
— Плохо, плохо здесь бывает… Чего тут хорошего?! А ведь все ходят и ходят, все блюют и блюют… Чего ходить-то, раз блюют?!
Она толкнула его в бок, чем вывела из оцепенения, Антон наклонился над тазом, и его вытошнило.
— Да уж, натурализм, мать его ити! — причитала женщина. — А Ленина Владимира Ильича не завели. Столько всякого дерьма в залы натолкали, а главного Владимира нет…
Антона рвало мучительно, старуха поднесла к его носу ватку с нашатырем — продрало до мозга, стало лучше, сознание прояснилось. Больше не глядя в сторону мумии друга, Антон отпихнул служительницу и побежал… В ушах свистел ветер, он, гулко топая в пол каблуками, бежал по коридору мимо безмолвно стоящих людей, протягивающих к нему руки за помощью и состраданием — или просто безумный художник придал им такую позу.
Антон выскочил на воздух и, перебежав проезжую часть, наклонился над перилами — его снова вырвало прямо в Мойку. Он принялся дышать глубоко, отчаянно глубоко, понимая, что только таким образом сможет прийти в себя. Он дышал, пока не помутнело в глазах, потом неосознанно повернулся лицом в сторону музея, но, увидев его дверь, побежал прочь.
Он что есть мочи бежал вдоль канала и остановился только когда добежал до Большой Конюшенной; вытерев с лица пот и отдышавшись, Антон повернулся к Мойке и стал глядеть на воду.
«Побрили! Все-таки побрили, — пульсировала в голове единственная мысль. — Всех бреют, не сберег Максим индивидуальности, о которой говорил. И ведь всегда этого боялся. А вот фиг! Побрили все-таки, гады!»
Почему именно это тревожило Антона в ту минуту больше всего, он не смог бы ответить. Но весь гнев его распространялся сейчас на цирюльника, который обрил его друга, лишив индивидуальности. Что за странная мысль?
Антон простоял на набережной минут десять, потом направился в кафе «Луна», где они в последний раз виделись с Максимом.
Взяв себе стакан соку, он забился в угол, поставив стакан на краешек стойки. Он пугливо смотрел на отдыхающих, которые в этот час выходного дня были многочисленны. Все было в дыму, отовсюду слышался звон стаканов и нетрезвый гомон. Он смотрел на отдыхающих отвлеченно, как на неживых, и казалось ему, что вот сейчас придет тот же самый, щелкнет пальцами и скажет «замрите», и опять будет все как в сказке о спящей царевне.
Что теперь делать Антон, совершенно не представлял. Идти в милицию и рассказывать о том, что случилось — его примут за сумасшедшего и направят на принудительное лечение. Просить совета у Даши бессмысленно — она только и знает, что перещелкивать телевизионные программы. Родители в отъезде… Вот проклятие! Самое неудачное время…