– Вы тот, кто…
– Да. Я тот.
Он снова опустил глаза на раскрытое дело и перевернул страницу.
– Но вернемся к вам, хорошо? Нам надо пройти большой путь, а времени мало.
Он начал медленно – так альпинист неторопливо преодолевает предгорье, сохраняя силы для непредвиденных трудностей впереди. Вопросы его были кратки, эффективны и методично заданы, словно он читал их по заранее подготовленному списку. Первый час он посвятил ее семье. Ее отец – честолюбивый ответственный сотрудник «Сити-банка», не имевший времени для детей и располагавший временем для других женщин. Ее мать, чья жизнь рассыпалась после развода, жила теперь затворницей в своей классической восьмикомнатной квартире на Манхэттене, на Пятой авеню. Ее старшая сестра, про которую Сара сказала, что «ей достался весь ум и вся красота». Ее младший брат, который рано выключился из жизни и, к великому разочарованию отца, работает теперь за гроши где-то в Колорадо, сдавая в аренду лыжи.
Второй час был целиком посвящен ее дорогостоящему обучению в Европе. Американская начальная школа в Сент-Джонс-Вуде. Международная средняя школа в Париже, где она научилась говорить по-французски и попала в беду. Школа-интернат для девушек под Женевой, куда ее запер отец, чтобы она «разобралась в себе». Именно в Швейцарии, добровольно поведала Сара, она почувствовала страстное увлечение искусством. Каждый из ее ответов сопровождался скрипом его пера. Сначала она решила, что он стенографирует ее ответы или записывает их своего рода иероглифами. Потом она поняла, что он просто пишет на иврите. То, что писал он справа налево – и равно быстро обеими руками, – укрепило в ней убеждение, что она прошла в Зазеркалье.
Порой казалось, что у него сколько угодно времени, а потом он вдруг смотрел на свои часы и хмурился, словно прикидывая, сколько они еще могут пройти, прежде чем устроятся на ночь. Время от времени он переходил на другие языки. По-французски он говорил вполне прилично. По-итальянски – без ошибок, но с легким акцентом, выдававшим то, что это не его родной язык. Обратившись к ней по-немецки, он изменился. Спина выпрямилась. Суровое лицо стало жестче. Она отвечала ему на том языке, на каком был задан вопрос, однако ее слова неизменно записывались в желтом казенном блокноте на иврите. По большей части он не оспаривал того, что она говорила, хотя любые противоречия – реальные или воображаемые – выяснялись с прокурорским рвением.
– Это страстное увлечение живописью, – сказал он. – С чего, по-вашему, оно появилось? Почему именно им? Почему не литературой или музыкой? Почему не фильмами или театром?
– Живопись стала для меня спасением. Прибежищем.
– От чего?
– От реальной жизни.
– Вы были богатой девушкой, учились в лучших школах Европы. Что же вас не устраивало в жизни? – В середине обвинительной фразы он перешел с английского на немецкий. – От чего вы бежали?
– Вот вы и рассудите, – ответила она на том же языке.
– Конечно.
– Можем мы говорить на английском?
– Если вам так удобно.
– Картины… перемещают вас. Это другие места, другая жизнь. Мгновение, запечатленное и существующее на полотне и нигде больше.
– И вам нравится жить в этих местах.
Это было замечание, а не вопрос. Но она в ответ кивнула.
– Вам нравится вести другую жизнь? Становиться другим человеком? Нравится гулять по пшеничным полям Винсента и садам в цветах Монэ?
– И даже по ночным кошмарам Франкеля.
Он впервые положил ручку.
– Поэтому вы подали заявление о приеме на работу в управление? Потому что хотели вести другую жизнь? Хотели стать другим человеком?
– Нет, я это сделала потому, что хотела служить моей стране.
Он неодобрительно насупился, словно ее ответ показался ему наивным, а потом бросил взгляд на свои часы. Время было его противником.
– Вы встречались с арабами, когда жили в Европе?
– Конечно.
– С парнями? С девушками?
– Со всеми.
– С арабами какого рода?
– С арабами о двух ногах. С арабами из арабских стран.
– Не валяйте дурака, Сара.
– С ливанцами. Палестинцами. Иорданцами. Египтянами.
– А как насчет саудовцев? Вы никогда не учились вместе с саудовцами?
– В Швейцарии в моей школе была пара саудовских девушек.
– Они были богатые, эти саудовские девушки?
– Они все были богатые.
– Вы дружили с ними?
– С ними трудно было познакомиться. Они держались на расстоянии. Общались только между собой.
– А как насчет арабских парней?
– Что насчет арабских парней?
– С кем-нибудь из них вы когда-либо дружили?
– Полагаю, что да.
– Встречались ли с кем-либо из них? Спали ли с кем-либо?
– Нет.
– Почему нет?
– Наверное, потому, что арабские мужчины мне не по вкусу.
– А были у вас приятели французы?
– Пара французов была.
– А англичане?
– Безусловно.
– Но ни одного араба?
– Ни одного араба.
– Вы что, предубеждены против арабов?
– Не смешите меня.
– Значит, вы могли бы встречаться с арабом. Просто этого не было.
– Я надеюсь, вы не намерены просить меня служить приманкой в некоем медовом капкане, потому что…
– Не говорите глупостей.
– В таком случае почему вы задаете мне все эти вопросы?
– Потому что я хочу знать, будете ли вы чувствовать себя уютно в светских и профессиональных встречах с арабами.
– Ответ – да.
– При виде араба вы автоматически не видите в нем террориста?
– Нет.
– Вы в этом уверены, Сара?
– Я полагаю, это зависит от того, какого рода араба вы имеете в виду.
Он снова взглянул на часы.
– Уже поздно, – сказал он задумчиво. – Я уверен, бедная Сара проголодалась. – Он провел толстую красную линию по своей странице, испещренной иероглифами. – Давайте закажем чего-нибудь поесть, а? Сара лучше будет себя чувствовать, когда поест.
Они заказали кебабы из «Обедов на дом» в центре Джорджтауна. Пища поступила через двадцать минут – ее привез все тот же «сабербан». Габриэль воспринял ее появление как сигнал к началу ночной сессии. Следующие девяносто минут он посвятил ее образованию и знанию истории искусства. Его вопросы сыпались с такой быстротой, что она едва успевала есть. А его еда стояла нетронутой рядом с желтым блокнотом. «Он аскет, – подумала она. – Его не волнует еда. Он живет в голой комнате и существует на черством хлебе и нескольких каплях воды в день». Вскоре после полуночи он отнес свою тарелку на кухню и поставил на стол. Вернувшись в столовую, он постоял за своим стулом, зажав рукой подбородок и слегка наклонив вбок голову. В свете люстры глаза его стали изумрудными, и они безостановочно, словно прожектора, впивались в нее. «Он уже видит кульминацию, – подумала она. – Готовится к последнему броску».