Профессор понимал, что теряет сознание. Челюсть дрожала все сильнее.
Не дрожи, черт бы тебя побрал! Не доставляй им удовольствия видеть твой страх.
– В холодильнике.
– В холодильнике?
– Да, на случай… – Его пронзила острая боль. – На случай пожара.
Незнакомец поднял бровь. Хитрец. С собой у него был пакет, черный нейлоновый мешок, длиной примерно в три фута. Он опустил руку в мешок и извлек цилиндрический предмет, оказавшийся распылителем. Сняв колпачок, швейцарец начал рисовать какие-то символы на стене кабинета. Точнее, символы жестокости и насилия. Интересно, подумал профессор, что скажет, увидев их, фрау Ратцингер? Сам того не сознавая, он, должно быть, пробормотал что-то, потому что незнакомец на секунду прервал свое занятие, чтобы бросить на него равнодушный взгляд.
Закончив с граффити, незнакомец убрал баллончик с краской в сумку и подошел к профессору. Боль от перебитых костей сделалась невыносимой, и у профессора начался жар. Поле зрения ограничивалось растекающимся извне мраком, так что швейцарец представлялся ему как бы стоящим в конце туннеля. Бенджамин Штерн заглянул в серые глаза, пытаясь отыскать признаки безумия, но не обнаружил ничего, кроме холодного интеллекта. Этот человек не расист-фанатик, подумал он, а профессионал.
Незнакомец слегка наклонился.
– Не хотите ли покаяться, профессор Штерн? Облегчить душу?
– О чем вы… – он скорчился от боли, – …говорите?
– Все очень просто. Не хотите ли вы покаяться в грехах?
– Вы – убийца, – пробормотал, теряя сознание, профессор.
Убийца улыбнулся, поднял пистолет и дважды выстрелил жертве в грудь. Бенджамин Штерн почувствовал, как содрогнулось его тело, но боли уже не ощутил. Он прожил еще несколько секунд и успел увидеть, как незнакомец опустился на колени рядом с ним и приложил к его влажному лбу холодный палец. Швейцарец произнес какие-то слова. Латынь? Да, профессор знал, что не ошибся.
Ego te absolve a peccatis tuis, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen. [3]
Бенджамин Штерн посмотрел киллеру в глаза.
– Но я еврей, – прошептал он холодеющими губами.
– Это не важно, – ответил убийца.
Потом он приставил пистолет к виску профессора и выстрелил в последний раз.
В четырехстах милях к югу от Мюнхена, на склоне холма в самом центре Рима раскинулся огражденный высокой стеной сад, по тенистой дорожке которого прогуливался старик в белой с кремовым отливом сутане и мантии. В свои семьдесят два года он двигался уже не очень быстро, но тем не менее выходил в сад каждое утро и около часа бродил по тропинкам, вдыхая напоенный запахом сосен воздух. Его предшественники расчистили сад именно для того, чтобы предаваться здесь, в ничем не нарушаемой тиши, неспешным размышлениям.
Старику в сутане больше нравилось встречаться с людьми, настоящими людьми, а не заискивающими кардиналами курии и иностранными сановниками, являющимися ежедневно только для того, чтобы приложиться к перстню с изображением самого известного рыбака – святого Петра. На некотором удалении всегда следовал швейцарский гвардеец, выполнявший в таких случаях роль не столько охранника, сколько спутника.
Время от времени старик в сутане останавливался, чтобы перекинуться парой слов с ватиканскими садовниками. По натуре он был человеком любопытным и считал себя в некотором роде ботаником. Иногда старик брал в руки садовые ножницы и помогал подрезать розы. Однажды сопровождающий гвардеец обнаружил его стоящим на четвереньках и, предположив худшее, вызвал «скорую помощь», а сам поспешил к главе Римско-католической церкви, который, как выяснилось, всего лишь решил вырвать сорняк.
Самые близкие видели, что святой отец чем-то обеспокоен. Добродушие и обаяние, казавшиеся ласковым дыханием весны после тягостно-суровых последних дней Поляка, померкли. Сестра Тереза, непреклонная монахиня из Венеции, управлявшая папским хозяйством, обратила внимание на явную потерю аппетита. Даже сладкие бисквиты, которые обычно подавали по утрам с кофе, все чаще оставались нетронутыми. Нередко, входя в папский кабинет на третьем этаже Папского дворца, она заставала понтифика распростертым на полу, погруженным в молитву, с закрытыми глазами.
Карл Брюннер, командир швейцарских гвардейцев, стал замечать, что святой отец подолгу простаивает на ватиканских стенах, устремив взгляд за Тибр, предаваясь тяжелым раздумьям. На протяжении многих лет Брюннер охранял Поляка и видел, как сильно сказалось на нем бремя папской власти. В разговоре с сестрой Терезой он сказал, что такова доля каждого папы – нести на своих плечах тяжкий груз ответственности.
Время от времени даже самые праведные выходят из себя. Уверен, Господь даст ему силы, чтобы все преодолеть. Мы еще увидим прежнего Пьетро.
Сестра Тереза не разделяла его уверенности. Уж кто-кто, а она хорошо знала, как сильно не хотел Пьетро Лукчези браться за эту работу. Приехав в Рим на похороны Иоанна Павла II и для участия в конклаве, которому предстояло избрать его преемника, тихоголосый и малорослый кардинал из Венеции даже не входил в расширенный список возможных кандидатов, потому как явно не обладал качествами, необходимыми главе Римско-католической церкви.
Впрочем, ничто в его поведении и не указывало на стремление занять Святой престол. Те пятнадцать лет, которые он проработал в Римской курии, были самыми несчастными в его карьере, и он не испытывал ни малейшего желания возвращаться в эту деревеньку на Тибре, с ее вечными интригами и кознями, даже в качестве хозяина и правителя. Лукчези намеревался отдать свой голос за архиепископа из Буэнос-Айреса, с которым он подружился во время поездки в Латинскую Америку, и спокойно вернуться в Венецию.
Но не все на конклаве пошло так, как первоначально намечалось. Подобно своим предшественникам, исполнявшим эту процедуру на протяжении многих веков, Лукчези и его коллеги, другие князья церкви, общим числом в сто тридцать человек, торжественной процессией и с пением латинского гимна «Veni Creator Spiritus» вошли в Сикстинскую капеллу. Они собрались под знаменитой фреской «Страшный суд» Микеланджело, изображающей души несчастных грешников, которые поднимаются на небеса, чтобы испытать на себе гнев Господа, и молитвой призвали Святой Дух направить их выбор. После этого кардиналы поочередно выступали вперед, и каждый, возложив руку на Священное Писание, приносил клятву хранить вечное молчание. Затем церемониймейстер скомандовал: «Extra Omnes» – «Всем выйти», – и конклав начался по-настоящему.
Поляк вовсе не собирался оставлять вопрос об избрании следующего папы целиком в ведении Святого Духа. Он ввел в коллегию кардиналов тех прелатов, которые во многом разделяли его взгляды, сторонников жесткой линии, доктринеров, твердо вознамерившихся любой ценой сохранить строгую церковную дисциплину и власть Рима. Их кандидатом стал итальянец, креатура Римской курии, государственный секретарь, кардинал Марко Бриндизи.