– Мне жаль, что вам пришлось столько вытерпеть от рук моих людей, но, боюсь, вам надо винить в этом только себя. Вы совершили большую глупость, приехав сюда.
У него был скрипучий голос, сухой и тонкий, как пергамент. Рука, лежавшая на плече Габриеля, была невесома, словно дыхание воздуха.
– Теперь я понимаю, почему вам так хотелось заткнуть рот Аугустусу Рольфе. Сколько их у вас?
– Честно говоря, даже я теперь уже не знаю.
Они прошли в другую комнату – испанцы пятнадцатого века. Охранник в синей куртке лениво вышагивал взад-вперед, словно хранитель музея.
– И вы ничего из этого не можете видеть?
– Нет, боюсь, не могу.
– Зачем же хранить их?
– Я считаю себя как бы импотентом только потому, что я не способен ложиться в постель с женой, но это вовсе не означает, что я готов отдать ее тело другим.
– Так вы женаты?
– Достойная восхищения попытка, мистер Аллон, но в Швейцарии право на интимность очень священно. Можно сказать, что я довел его до крайности, но так я решил строить свою жизнь.
– Вы всегда были слепым?
– Вы задаете мне слишком много вопросов.
– Я приехал, чтобы предоставить вам возможность покончить с этим делом, но теперь я вижу, что вы никогда на это не пойдете. Вы Герман Геринг двадцать первого века. Ваша алчность не знает границ.
– Да, но в противоположность герру Герингу, которого я хорошо знал, я не повинен в воровстве.
– А как вы это назовете?
– Я коллекционер. Это особая коллекция, частная, но все-таки коллекция.
– Я не единственный, кто знает об этом. Об этом знает Анна Рольфе и моя служба. Вы можете меня убить, но со временем найдется кто-то, кто обнаружит, что вы схоронили здесь.
Гесслер рассмеялся сухим, без веселости, смехом.
– Мистер Аллон, никто никогда не узнает, что находится в этом зале. Мы, швейцарцы, очень серьезно относимся к нашим личным правам. Никто никогда не сможет открыть эти двери без моего согласия. Но для большей уверенности я предпринял один дополнительный шаг. Воспользовавшись малоизвестной лазейкой в швейцарском законе, я объявил всю эту собственность частным банком. Эти залы являются частью банка – сейфами, если угодно; таким образом, находящаяся в них собственность защищена швейцарскими законами об охране банковской тайны, и меня ни при каких обстоятельствах не заставят открыть их или объявить об их содержимом.
– И это вам нравится?
– Конечно, – сказал он без всяких оговорок. – Даже если меня заставили бы открыть эти комнаты, меня не смогут подвергнуть суду за злодеяния. Видите ли, каждый из этих предметов был приобретен законно, согласно швейцарскому праву и вполне морально по законам природы и божеским. Даже если кто-то смог бы доказать без тени сомнений, что какая-то работа в моей коллекции была украдена у его или ее предка немцами, им пришлось бы заплатить мне по рыночной цене. Стоимость возвращения картины была бы невероятной. Вы и ваши друзья в Тель-Авиве могут визжать сколько душе угодно, но меня никогда не заставят открыть стальные двери, которые ведут в эту комнату.
– Ну и мерзавец же вы, Гесслер.
– А-а, теперь вы решили прибегнуть к проклятиям и сквернословию. Вы вините швейцарцев в том, что так обстоит дело, но нас нельзя в этом винить. Войну начали немцы. У нас хватило ума остаться на обочине, и за это вы хотите нас наказать.
– Вы не сидели сложа руки на обочине. Вы сотрудничали с Адольфом Гитлером! Вы давали ему оружие, и вы давали ему деньги. Вы были его слугами. Все вы только слуги.
– Да, мы добились финансового вознаграждения за наш нейтралитет. Но почему вы поднимаете сейчас этот вопрос? После войны мы все урегулировали с союзниками и все было прощено, потому что Запад нуждался в наших деньгах для восстановления Европы. Потом началась «холодная война», и Запад стал снова нуждаться в нас. Теперь «холодная война» кончилась, и все с обеих сторон «железного занавеса» стучат в швейцарскую дверь со шляпой в руке. Все хотят извинений. Все хотят денег. Но настанет день, когда мы снова вам понадобимся. Всегда так было. Немецкие принцы и французские короли, арабские шейхи и американцы, увиливающие от налогов, наркодельцы и торговцы оружием. Бог мой, даже ваша разведка пользуется нашими услугами, когда они ей нужны. Вы сами еще недавно на протяжении многих лет были клиентом «Креди суисс». Так что, прошу вас, мистер Аллон, слезьте на минуту со своей высокоморальной лошадки и будьте разумны.
– Вы вор, Гесслер. Обычный преступник.
– Вор? Нет, мистер Аллон, я ничего не крал. Я приобрел с помощью ловкой тактики в делах великолепную частную коллекцию произведений искусства вместе со сногсшибательным личным богатством. Но я не вор. А как насчет вас и вашего народа? Вы блеете о предполагаемых преступлениях швейцарцев, а ведь ваше государство стоит на земле, украденной у других. Картины, мебель, драгоценности – это всего лишь вещи, легко заменяемые. А вот земля – это совсем другое дело. Земля – это навечно. Нет, мистер Аллон, я не вор. Я победитель, как вы и ваш народ.
– Пошли вы к черту, Гесслер.
– Я кальвинист, мистер Аллон. Мы, кальвинисты, считаем, что богатство на Земле даруется тем, кто будет принят в рай на небе. И если богатство, собранное в этих комнатах, что-то значит, я отправлюсь в противоположном направлении от ада. Характер вашей будущей жизни, боюсь, внушает меньшую уверенность. Вы можете сделать оставленное вам время на этой Земле менее неприятным, если ответите на один простой вопрос. Где находятся картины, которые вы вынули из сейфа Аугустуса Рольфе?
– Какие картины?
– Эти картины принадлежат мне. Я могу представить документ, подтверждающий, что Рольфе передал их мне незадолго до своей смерти. Я законный владелец этих картин, и я хочу получить их назад.
– Могу я взглянуть на этот документ?
– Где картины?
– Я не знаю, о чем вы говорите.
Гесслер отпустил плечо Габриеля.
– Кто-нибудь, уберите его, пожалуйста, отсюда.
Медикаменты перестали действовать, как и знал Габриель, и боль вернулась сильнее прежнего, словно она воспользовалась передышкой, чтобы подготовиться к последнему нападению. Каждый нерв в его теле, казалось, одновременно рассылал боль. Она заполнила его мозг, и он начал дрожать – от этой сильной неконтролируемой дрожи тело его болело еще больше. Его тошнило, но он молил Бога, чтобы рвоты не произошло. Он знал, что от спазм при рвоте возникнет новое страдание.
Снова он стал пытаться уйти в свои мысли, но теперь воспоминание об Отто Гесслере и его коллекции мешало. Гесслер в халате и солнцезащитных очках; залы, набитые награбленным нацистами искусством. Он не знал, было ли это правдой или просто так подействовали медикаменты, которые ему дали. «Нет, – подумал он. – Это правда». Вся эта коллекция там, собранная в одном месте, но недосягаемая для него. Недосягаемая и для всего мира.