Консьерж, кажется, озадачен вопросом, но тем не менее отвечает все так же вежливо:

— Цокольный этаж закрыт, и наверх оттуда не попасть без ключа от служебного лифта. Если я вас не знаю, то наверх не пропущу.

Воорт чувствует пульсирующую боль в затылке и понимает, что заканчивает этот день с тем же, с чем и начал, — узнал об огромном просчете.

«Я приехал сюда потому, что запаниковал. Я был не прав».

Что ж, он поднимется и допросит Бирнбаума. Только это и остается. Но когда Воорт идет мимо консьержа, ему приходит в голову еще одна мысль, и он спрашивает:

— Доктор Бирнбаум вечером выводил Дудлса в парк?

— Обычно он так и делает, но сегодня дошел только до угла дома. Такой дождь! Только какие-то сумасшедшие пошли в парк.

— Сумасшедшие?

— Еврей и еще двое. Я следил за ними, потому что сначала подумал, что это мистер Леви из восьмой «эф». Он домой приходит поздно, и я подумал, что он идет к доктору Бирнбауму. Но когда он упал, его подхватили друзья, и все трое ушли. — Консьерж качает головой: — Без зонтов, без плащей. Пошли через вон тот вход прямо в парк. И чего там делать в такую грозу?

Воорт на бегу кричит «спасибо» и направляется в парк.

Глава 18

Полночь.

День рождения Воорта кончился.

В Центральном парке часы Делакурта бьют двенадцать, а их вращающиеся фигурки, Алиса и Безумный Шляпник, скользят вперед в бесконечном кружении. На «Таймс-сквер» полупустые платформы подземки — на них лишь те, кто возвращается из гостей, и пригородные трудоголики, едущие домой. В барах Сохо полно народу. На взлетных полосах аэропорта Кеннеди стоят в ряд самолеты и ждут разрешения на вылет ночным рейсом в Европу. Игра «Метсов» отложена на ничейном восемнадцатом иннинге, а расположенный в центре поля экран фирмы «Даймондвиж» передает местные новости для затаивших дыхание зрителей. Город ждет новостей об Уэнделле.

Который в этот миг еле жив.

Боль возвращает сознание и заставляет желать возвращения во тьму и покой. Нервы пылают. Позвоночник ломит. Перемежающиеся волны жара и холода вызывают судорогу ноги. Что-то твердое и холодное прижимается к щеке.

«Я на полу в общественной уборной».

Разговор над Уэнделлом кажется то близким, то плывет вдаль. Он понимает, что этим людям поручили похитить его, если удастся, и убить в случае провала. Они так долго сидели на улице возле дома Бирнбаума, что полицейские патрули заметили их машину, поэтому они поставили ее за четыре квартала и вернулись пешком под ливнем.

— Терпеть не могу парковаться в Верхнем Вест-Сайде, — говорит один.

— Пока мы тащили его в обход, нас мог увидеть кто угодно, — говорит второй.

«Это Ричи», — думает Уэнделл сквозь боль.

— Он приходит в себя.

От сияющих писсуаров и раковин в глаза бьет режущий как бритва яркий свет. «Пуля, должно быть, ушла в сторону, когда я споткнулся об эту выбоину». Он знает: никогда не испытывал боли более сильной, чем шесть лет назад.

К лицу Уэнделла приближаются две пары ботинок.

— Мы думали, что ты из внеплановой проверки, когда нашли тебя с дымовым датчиком. Потом считали копом. Никогда и в голову не приходило, что ты был самим собой. Учителем.

Два лица наверху — то наплывают, то удаляются. Напарника Ричи Уэнделл видел постоянно — он крутился в бытовках на разных строительных площадках. Согласно магнитофонным записям, он работает на охранное агентство «Небесный рыцарь». Это вежливый мужчина с круглым лицом и пухлым телом. Именно он, вспоминает сквозь боль Уэнделл, впервые упомянул имя доктора Бирнбаума, когда он писал разговоры на пленку. Уэнделл как раз пытался обнаружить небольшой список директоров школ и членов Управления образования, которым они давали взятки, которых шантажировали и кому угрожали.

— Я помню, когда ты поставил эту гребаную сигнализацию, — говорит Ричи таким нежным голосом, который, принимая в расчет его ярость, свидетельствует о высшей степени самоконтроля. Как будто существует некий ответ, который может спасти каждого из присутствующих от той бури, которую выпустил на волю Уэнделл. — Месяцы записей. Где пленки, Уэнделл? — шепчет Ричи.

— В редакциях газет, — задыхаясь, произносит Уэнделл; воздух как бритва режет горло. Нет смысла врать. Ему кажется, будто в боку у него дыра, через которую выходит кислород. — И… на телевидении.

— Но ты ведь сделал копии, верно? — В голосе Ричи одновременно слышатся ярость, надежда и мольба. Копии пленок помогут защитнику в суде или заставят соответствующих людей исчезнуть до прихода полиции.

Но сейчас копии у полиции, и Уэнделл не издает ни звука. Всегда улыбающийся Ричи больше не улыбается. Красивое лицо как будто свело судорогой. Кажется, что глаза сдвинулись к переносице, а рот превратился в кружочек, маленькое «о» размером с пулевое отверстие. Чернота зрачков, похоже, заполнила белки. А тело, кажется, вот-вот взорвется. Малейший шум, даже намек на лживый ответ или секундная потеря контроля над собой, и Ричи бросается в бой.

— Где еще, Уэнделл? Где еще ты поставил микрофоны?

— В своей машине.

Ричи не выдерживает. Он бьет Уэнделла в лицо так сильно, что шея дергается назад, а боль одновременно пронизывает позвоночник и верхнюю часть туловища от самой раны. Его нервы не выдерживают боль. Сила этой муки переходит все границы, и Уэнделлу кажется, что от нее разлетится в пыль кирпичная кладка, взорвутся лампы и снесет крышу.

— Пойду отлить, — сообщает напарник Ричи.

Ричи едва не кричит от бешенства. Он знает, что еще нельзя трогать Уэнделла, но ничего не может с собой поделать.

— Я привел тебя! — орет Ричи. — Я был твоим другом. И меня теперь обвиняют. Меня!

— Убей меня, — говорит Уэнделл.

— Так и будет.

— Прямо сейчас, — произносит с мольбой Уэнделл.

— После того как все расскажешь, кусок дерьма.

То же самое было шесть лет назад — словно между избиениями не прошло ни секунды. Следующий удар Ричи приходится в живот, рядом с раной. Его крик отражается арматурой и стенами уборной, и звук, превратившись во что-то вязкое, течет и брызжет на пол разрозненными частицами.

— Что у тебя есть на Роберта Приста?

— Ничего.

— Не ври, Уэнделл. — Лицо Ричи теперь кажется изломанным — мешанина из кусочков мозаики вроде живописи кубистов.

— Я пытался, но… так ничего… и не нашел.

— Как ты разыскал Габриэль Вьера? В бытовке о ней никогда не говорили. Никто даже и не знал ее имени.

Дыра в легких Уэнделла, должно быть, увеличивается, потому что теперь не важна глубина вдоха — воздух как будто и вовсе не попадает в тело. В голове возникает легкость и растекается вниз. Кончики пальцев немеют, а пол делается все холоднее.