Воорт чувствует тошноту.
Но заставляет себя думать: «Это не нью-йоркский акцент».
Что сужает выбор до примерно трех миллионов обитателей и гостей столичной зоны.
— Все еще пытаешься отвлечься? Я потрясен.
«Восточная Европа? Я сажал в тюрьму людей с восточноевропейским акцентом?»
Разумеется, сажал. Он вызывает их в памяти, чтобы сохранить подобие контроля. Череда лиц. Русские с Брайтон-Бич. Пара польских художников-взломщиков. Крупные, белокурые парни. Компания румын, занимавшихся страховками от ДТП. Целая банда мошенников.
— Парня отпустили из тюрьмы, Воорт, — продолжает голос, а тем временем маслянистая жидкость капает на спину, затекает между ног. — Но ему уже не быть прежним. Внешне он выглядит нормально, но понял, что ему это нравится.
Воорт ничего не может поделать. Он вспоминает больных СПИДом в тюремных больницах. Худые, обозленные, откашливающие мокроту. Кожа покрыта язвами размером с десятицентовую монету.
«Отвяжись от меня».
— Или ты предпочел бы, чтобы мы наградили СПИДом кого-нибудь из твоей огромной семьи? Мы могли бы сказать им, что сделали это из-за тебя.
Воорт пытается брыкаться. С губ срывается слабый-слабый, почти неслышный писк.
Голос все такой же бесстрастный.
— Кузен Мэтт? Очень легко. На север по Парковой магистрали Таконик. Направо по шоссе Двадцать три. Налево по Тэллирэнд. Мимо сарая с лошадьми.
«Откуда ты об этом знаешь?»
— У Камиллы, — продолжает голос, — великолепная задница. Дядя Брам? Отправился на Бермуды на две недели. Дядя Вим? Чем больше думаешь, тем страшнее.
Палец пробегает по спине ласково и плавно — так Камилла будит его, когда ее охватывает желание. Потом раздается какое-то мычание, и твердые колени с усилием раздвигают бедра Воорта. Запах лука и табака. Что-то теплое и какое-то… мясистое скользит по бедрам.
— Ты беспомощен. И, по мнению моих друзей, очень мил.
Сердце безумно колотится, кровь словно раздувает артерии, как воздушные шарики.
Рука ерошит волосы.
— Один такой жалостный писк будет означать «да». Два — «нет». Заняться нам кем-то из них? Или тобой? Пусть и у тебя будет хоть какой-то выбор.
Капли пота затекают в ноздри, просачиваются в рот через промокший кляп. Что-то теплое — Воорт знает, что это член, — упирается в него сзади.
— Значит, ты, сука. Мы трахнем тебя.
Руки разводят ягодицы. Воорт слышит свое мычание: он пытается просить не трогать его. Но не способен произнести ни слова. Даже паралитик может говорить.
Руки отпускают его.
«Пожалуйста, не делайте этого».
Слышно, как капает из крана вода.
Воорт теряет контроль над сфинктером. Теплая струйка сочится между ног на пол. Тот медведь тоже описался от страха.
— Ты не можешь защитить себя. Не можешь защитить свою семью. — В голосе звучит отвращение. — Ты никого не можешь защитить.
Воорт крепко зажмуривается под повязкой. «Я не буду чувствовать этого», — твердит он про себя.
— Хотя знаешь что? Может, мы и не сделаем этого. Если ты окажешь нам мелкую услугу. Главное здесь не возможность, а добрая воля. Легче, чем ты думаешь. Маленькая любезность с твоей стороны. Ну что, сохраним девственность великого детектива? Пожалеем домашних?
«Он имеет в виду то, что говорит? Я буду торговаться». Мысль приходит неожиданно.
Теперь человек сверху вытягивается на Воорте во весь рост.
— Проявишь добрую волю, Конрад?
«Да», — отвечает он мысленно — то ли правду, то ли ложь, — стараясь заговорить, не зная, что хочет сказать, отчаянно желая, чтобы они остановились.
— Ты хочешь сказать, что окажешь услугу?
«Я сделаю это».
— Видишь, мы большие, а ты маленький. Мы проникли в управление. В компьютер. Мы все знаем о твоей семье. Мы всегда знаем, где ты.
Где-то в небе с ревом проносится самолет. До него — до безопасности — тысяча миль. Настоящее унижение, понимает Воорт, это когда у человека отняли даже способность разозлиться. Когда заставили его признать, что нужны ему. Это притупляет ненависть до стыда и подавляет гнев до неизбывного страха.
Как говаривал один старый коп, самое худшее происходит между адом и завтраком.
— Второго предупреждения не будет. Ты войдешь в туалет. Шагнешь из каяка. Опустишь засов. Или на твоем месте окажется кто-то другой из семьи. А теперь о хорошем. Нам нужно только одно: чтобы ты взял отпуск. — Рука исчезла. Человека сверху больше нет. — Да-да. Весь этот тарарам из-за отпуска! Просто удивительно: такая мелочь, а сколько значит.
Воорт ловит ртом воздух, пытаясь дышать, пытаясь осознать услышанное.
— Скажи своему лейтенанту, что хочешь в отпуск. Скажи, что заболел. Уезжай из города и подожди две недели. Повеселись, расслабься. Потом вернешься, и живи, как раньше. Продолжай с того места, где остановился. Никто, кроме нас, не узнает, что произошло. И кстати, Воорт. Мы все время будем знать, где ты.
Откуда-то снаружи, приглушенный расстоянием, доносится крик:
— Кон!
Микки.
Воорт представляет себе, как стоящий над ним человек замирает, нахмурившись, склонив голову набок.
— Кон! Ты здесь?
Голос напарника затихает. Наверное, Микки уходит. Голос незнакомца теперь звучит совсем близко. Дыхание щекочет ухо.
— Сбеги с невестой.
Воорт чувствует, как внутри что-то ломается.
— Женщины любят романтические причуды.
Взгляд незнакомца — словно прикосновение рук к коже.
— Пискни эдак жалостно, если возьмешь отпуск.
«Да».
— Или это просто слова? Ты бы сказал что угодно, лишь бы выбраться отсюда. Мне кажется, не станешь ты брать отпуск.
Воорт стонет. Он возьмет отпуск. Правда. Он понимает, что уже может немного двигать головой — на дюйм в обе стороны. В случае с медведем это означало, что минут через двадцать животное снова смогло встать — помеченное, зарегистрированное, с виду нормальное, но, как теперь понимает Воорт, навсегда ущербное.
Мужчина целует его в губы.
Потом внезапно с него снимают наручники, вытаскивают из-под него брезент. Раздается пронзительный электрический вой, вроде того, что издает ручной пылесос. Воорта перекатывают на спину. Вместо брезента под ним теперь холодные плитки. Слышно поскрипывание пластика.
«Они скатывают брезент».
На губах остается вкус поцелуя.
Кончики пальцев начинает покалывать. Очень похоже на то, как разгоняется кровь, когда приходишь с холода. В ушах тихое жужжание. Локти становятся теплыми. Тепло растекается по предплечьям и бицепсам. В горле пересохло. Веки зудят. Тело становится легким, словно гемоглобин в крови заменили каким-то новым химическим препаратом, и теперь по жилам течет жизненная сила иной природы.