— Привет! Я Саюри Мицумото. Рада с вами познакомиться! — Она сунула мне ладошку и крепко пожала руку.
И даже если я не каждый раз пишу, что она что-то сказала с широченной улыбкой, пожалуйста, отныне принимайте это как данность.
— Что это за имя — Саюри?
— Очень красивое имя! — ответила она с чуть заметным австралийским акцентом. — А теперь садитесь.
Я поинтересовался, с чего она решила, будто я стану слушаться.
— Потому что я ваш новый физиотерапевт, и вы сейчас сядете.
— Вы даже не знаете…
— Я переговорила с доктором Эдвардс. Вы можете сесть! — Саюри выкрикнула это «можете» со странной смесью радости и несомненности. Потом взяла меня под мышки и пошире расставила ноги, чтобы помочь мне выпрямиться. Она предупредила, что от внезапного прилива крови может закружиться голова, а я стал возражать: дескать, не особенно удачная идея.
— Еще какая удачная! — радостно воскликнула Саюри. — Три, два, один… Вверх!
И я поднялся вверх; для куклы Саюри оказалась чересчур сильной. В первую секунду все было нормально, ее руки меня поддерживали. Потом голова закружилась, комната понеслась в странном танце. Саюри поддержала меня сзади.
— Вы замечательно справляетесь! Осторожней… — Она стала опускать меня на кровать и промолвила: — Не так уж плохо было, верно?
— Абсолютно ужасно.
— Кошмар! — Она прикрыла рот ладошкой от притворного ужаса. — Вы и впрямь такой, как говорят! Неужели вам никто не объяснял, что рот ваш — ворота для всяческих несчастий?
Днем я вздремнул, а когда открыл глаза, надо мной стояла Марианн Энгел, и шторы были задернуты. На стуле у кровати висел халат для посетителей; позже я узнал, что Марианн Энгел надела его по дороге в палату с целью утихомирить заметившую ее медсестру, а потом живо сняла. И теперь осталась в уличной одежде: просторной белой рубашке, заправленной в линялые джинсы, под ремень из серебристых дисков. Волосы ее свободно падали на плечи. Лицо было спокойно, глаза сияли — зеленым, определенно зеленым. На правой штанине распластался вышитый дракон.
Наконец-то стало понятно, что я правильно разгадал приятные округлости фигуры Марианн Энгел. Дракон, кажется, был со мной согласен — он заполз наверх от самой лодыжки и обвился вокруг бедра, словно лаская его. Все чешуйки были из цветных блесток; вместо глаз сверкали искусственные рубины. Язык игриво извивался к ягодицам. Когти черными стежками сладко впивались в ногу.
— Мне нравятся твои штаны, — заявил я. — Где ты пропадала?
— Я была занята, — отвечала она. — А штаны мне подарили.
— Кто подарил? Чем занята?
— Джек. — Она подвинула стул ближе к кровати и уселась. — Работала, а потом немножко приболела.
— Так тебе нездоровится? Сочувствую. Кто такой Джек?
— Я уже поправляюсь. Ревнуешь?
— Хорошо. Ты сегодня от врачей не прячешься?
— Не-а. Ревнуешь?
— К Джеку? — Я нетерпеливо фыркнул. — У вас с ним шуры-муры?
— Так далеко я бы не стала заходить. Не хочу говорить об этом.
— О врачах или о Джеке?
— О врачах, — отозвалась Марианн Энгел. — А тебя интересует Джек?
— Разумеется, нет. Личная жизнь на то и личная, верно?
— У нас сложные отношения.
— С Джеком?
— С врачами. — Марианн Энгел побарабанила пальцами по удивленным драконьим глазам. — Хотя доктор Эдвардс, кажется, ничего…
— Ага… Так что, ты выздоровела… чем ты там болела?
— Просто переутомилась. — Она склонила голову набок. — Расскажи мне об аварии!
— Я надрался и сверзился с обрыва.
— Из огня да в полымя…
Я кивнул на статуэтку у кровати.
— Мне понравилась горгулья.
— Это не горгулья. Это гротеск — или химера.
— Хрен редьки не слаще.
— Редьку я не ем, — отозвалась Марианн Энгел. — Но это именно химера. Горгульи — на водостоках.
— Все их называют горгульями.
— Все ошибаются. — Марианн Энгел вытянула из пачки сигарету и, так и не закурив, стала катать между большим и указательным пальцами. — Горгульи отводят воду от стен соборов, чтобы основания не размыло. В Германии их называют «Wasserspeie». Это ты помнишь?
— Что помню?
— Водоплюи. Это буквальный перевод.
— Откуда ты столько знаешь?
— Про химер или языки?
— И то и другое.
— Химер я делаю, — объяснила Марианн Энгел. — А языки — это хобби.
— В каком смысле «делаешь»?
— Я резчица. — Она кивнула на мелкотравчатое чудовище у меня в руке. — Эту я сама сделала.
— Она моему психиатру понравилась.
— Которому из психов?
— Доктору Гнатюку.
— Он лучше большинства остальных. Я слегка удивился.
— Ты его знаешь?
— Я почти всех знаю.
— Расскажи, что ты вырезаешь?
— Я увлеклась, когда смотрела, как ты это делаешь. — Свободной рукой Марианн Энгел теребила шнурок с наконечником стрелы.
— Я не умею.
— Раньше умел.
— Нет, никогда не умел! — сопротивлялся я. — Расскажи, почему тебе нравится вырезать?
— Это искусство вспять. В конце остается меньше, чем было изначально. — Она помолчала. — Очень жаль, что ты не помнишь свою резьбу. У меня есть кое-какие твои работы.
— Какие?
— Мой Morgengabe. — Марианн Энгел пристально смотрела на меня, как будто выжидая, что в мозгу моем появятся несуществующие воспоминания. Ничего не появилось. Марианн Энгел пожала плечами и откинулась на спинку стула. — Джек — мой управляющий.
Знакомый с работы. Хорошо.
— Расскажи мне о нем.
— Пожалуй, оставлю тебя теряться в догадках. — Сегодня она явно была в хорошем настроении. — Хочешь, расскажу историю?
— О чем на этот раз?
— Обо мне. Ведь ты забыл.
Вряд ли теперь так уж важна точная дата моего рождения, но, насколько мне известно, произошло это в 1300 году. Я не знала своих биологических родителей — меня подбросили в корзинке к главным воротам Энгельтальского монастыря, примерно в середине апреля, когда мне было лишь несколько дней. В обычной ситуации никто не стал бы подбирать и взращивать брошенного ребенка (в конце концов, монастырь не сиротский приют), однако судьбе было угодно, чтобы нашли меня сестра Кристина Эбнер и отец Фридрих Сандер, и нашли в тот самый вечер, когда рассуждали про знаки Божии.