— При каком условии? — Андрей Львович, с интересом глядя на себя в зеркало, окончательным движением поправил волосы.
— Если перепьешь меня — забирай все! Обойдусь.
— Согласился?
— Согласился. Всю ночь бились!
— Как это?
— Просто. Делаем ставки. Скажем, Таганрог против Керчи. Наливаем по стакану горилки. И — в один прием. Поперхнулся, не допил — пожалуйте сюда Керчь. Ставим Луганск против Белгорода. Наливаем. Поперхнулся, не допил — пожалуйте сюда Луганск!
— А если не поперхнулся?
— Второй запив, третий запив — пока кто-то не поперхнется. Тот, кто вырубается за столом, теряет все! Вроде нокаута…
— Ну и что Розенблюменко?
— Бесчувствует! — повторил Жарынин, гордый своей геополитической викторией. — Пойдемте-ка, коллега, завтракать! К Скурятину опаздывать нельзя!
По коридорам они шли в сосредоточенном молчании, Дмитрий Антонович не всегда удачно вписывался в повороты и чуть не снес мосфильмовского богатыря Иголкина, игравшего когда-то русских богатырей, чаще всего Добрыню Никитича. Возле номера Жукова-Хаита высилась горка грязной посуды, а из-за двери доносился громкий спор. Соавторы невольно замедлили шаг.
— Ради вашей драной свободы и мерзкой демократии вы готовы пожертвовать Россией! — грохотал знакомый бас.
— А вы… вы готовы пожертвовать свободой ради вашей немытой России и вашего народа-рогоносца! — отвечал нервный тенорок.
— Что-о?
— Что слышал!
— Я тебя задушу!
— Не задушишь!
— Почему это?
— Сам знаешь!
— Не знаю.
— Знаешь-знаешь… — хихикнул тенорок.
— Коробится… — сочувственно молвил игровод. — Теперь уж скоро…
— Как это коробится? Что — скоро? Да объясните же, наконец! — рассердился невыспавшийся Кокотов.
— Эх, Андрей Львович, это долгая и грустная история…
— Расскажите!
— Непременно, только не сейчас. Такое с похмелья нельзя рассказывать.
В «зимнем саду», как всегда, сидела в своем кресле Ласунская и смотрела на цветок кактуса. Писатель подумал, что со времен фильмов Пырьева и Ромма черты ее лица, постарев, остались такими же прекрасными и благородными, даже морщинки казались неким изысканным тиснением на коже.
— Здравствуйте, Вера Витольдовна! — поклонился Жарынин.
— Здравствуйте, голубчик! — очнулась она и улыбнулась сама себе.
Столовая уже опустела. Лишь в отдаленье никак не мог наесться Проценко: после проработки на собрании ветеранов он в знак протеста объявил голодовку и поэтому теперь приходил питаться позже всех, чтобы не видели.
— Татьяна! — гаркнул игровод, тяжко опускаясь на стул. — Опаздываем!
Официантка стремглав прибежала с кухни и, пока она, ворча, накрывала стол, Дмитрий Антонович жадно выпил два стакана темно-коричневого, совершенно безвкусного чая и, вытерев с лысины выступивший пот, не без самодовольства заметил:
— Если бы я был генсеком ООН, то все мировые проблемы решал бы за столом. В ресторане. Никаких локальных войн. Хочешь свергнуть Саддама — выставляй человека, умеющего пить. Никаких карательных экспедиций, никаких бомбежек Белграда. Налил водки — выпил. Поперхнулся — извини!
— А вы уверены, что они согласятся? Немцы могут, например, предложить пиво. Итальянцы — спагетти. Негры — танцы. А французы…
— Секс? Кто кого пере…т? — в лучших традициях современной интеллектуальной прозы матернулся режиссер и лукаво посмотрел на соавтора.
— Сексуальные способности французов сильно преувеличены, — буркнул Кокотов, запихивая в рот бутерброд с сиротским ломтиком сыра, таким тонким, что сквозь него, как сквозь закопченное стеклышко, вполне можно наблюдать солнечное затмение.
— Ешьте быстрее, франкофоб, мы из-за вас опоздаем!
Выйдя на улицу, соавторы нос к носу столкнулись с Обояровой, возвращавшейся с пробежки. На бывшей пионерке был дорогой темно-сиреневый спортивный костюм в обтяжку, подчеркивающий тяжеловатые бедра и видную грудь, на ногах — ослепительно-белые кроссовки, а на голове — малиновая бейсболка, повернутая козырьком назад. Ее лицо разрумянилось на утреннем холодке, а взгляд лучился веселым жизнелюбием. Эти радостные глаза, эта залихватская кепка, эти счастливые женственные излишки, соединяясь, ударили автора «Роковой взаимности» в самое сердце.
— Здра-авствуйте, Наталья Павловна! — Жарынин стащил с лысины только что нахлобученный берет и, поклонившись с мушкетерской галантностью, обмел головным убором свои ботинки.
— Здравствуйте!..
— Куда бегали-с?
— К дальней беседке и обратно… — ответила она, чуть нахмурившись.
— Правильно! Как сказал Сен-Жон Перс, ноги кормят голову. И умер на пробежке… Мементо мори! Кстати, Верлен Тимофеевич заранее сочинил эпитафию, которую выбьют на его досточке в колумбарии. Прочесть?
— Не стоит…
— А вы все-таки послушайте:
Прохожий, как бы далеко
Ты ни был устремлен,
Придешь сюда, где Бездынько
Лежит, испепелен!
Прочитав надгробное четверостишье, игровод посмотрел на Обоярову с грустью нездешнего знания, затем, обернулся к соавтору и произнес с той глумливой интонацией, с какой подростки обычно обращаются к дружку, постыдно втюрившемуся в девчонку.
— А вас, коллега, я жду в авто!
— Что это с ним? — глядя вслед режиссеру, спросила Наталья Павловна.
— Он всю ночь бился за Крым и устал.
— Как Владимир Борисович над Понырями? — уточнила она.
— Примерно.
— Андрей Львович, а вы мне говорили, никуда сегодня не поедете! — с чуть заметной обидой упрекнула бывшая пионерка.
— Я… Я… — ликуя от упрека и кляня злую долю, пробормотал Кокотов. — Но я скоро вернусь. Я не знал… Мы только к Скурятину и обратно…
— К кому-у-у? — ахнула бегунья, и ее глаза потемнели, как от страсти.
— К Скурятину. Мы боремся за «Ипокренино»!
— Боже! К Скурятину! — Наталья Павловна схватила Кокотова за уши, приблизила к себе и поцеловала в нос. — Господи, я же никак к нему не прорвусь! Он может все! Как вам это удалось? Как?!
— Ну, мы тоже кое-что можем! — туманно полусоврал писатель, произнеся местоимение «мы» так, будто встречу организовал именно он.
— Андрей Львович, возьмите меня с собой! Я буду сидеть как мышка и скажу только одно слово. Возьмите, мой рыцарь! Господи, они идут к Скурятину!
— Боюсь, не получится…
— Почему? — воскликнула Обоярова, и ее брови надломились в голливудском отчаянье. — Хотите, я встану на колени?