Средь шумного бала, случайно,
В тревоге людской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты…
Дадакин слушал, изнемогая от наслажденья. Мохнач, зажмурившись, мучительными движениями бровей переживал нежную печаль великого романса. Писодей млел, вспоминая, что он, оказывается, герой первых эротических фантазий Обояровой. Заметив неуместную самоустраненность соавтора, он склонился к Жарынину и беззвучно шепнул:
— Оправьте лицо!
И тот, как ни странно, повиновался. Слушая романс, Андрей Львович, возможно, из-за необычности исполнения, отметил одну странность стихов, прежде от него ускользавшую:
В часы одинокие ночи
Люблю я, усталый, прилечь…
Ишь, ты — какой оригинал! Он, видите ли, прилечь ночью любит! А мы, грешные, значит, стоя спим, как лошади? Тут пенье закончилось, маска, мелькнув задом, едва вместившимся в кринолин, окончательно скрылась за колоннами, а гусар Скурятин, обхватив руками кудрявый парик, так и остался на оттоманке в лирической безысходности.
— Еще, еще! — закричали все наперебой.
— «По диким степям»! — умолял Вова из Коврова.
— «Мы только знакомы»! — просил Дадакин.
— «Я встретил вас»! — настаивал Кокотов.
— «Блоху»! — фальшивя и переигрывая, требовал очнувшийся Жарынин.
— Хватит! Чай не на отдыхе, а на службе государевой! — Начфукс нажал кнопки пультов: экран погас, стенная панель задвинулась, а шторы разошлись, впуская солнце.
Вздох разочарования пронесся по кабинету.
— Дома послушаете! — с этими словами Скурятин достал из стола три компакт-диска и царственно протянул просителям.
На красочной обложке Эдуард Степанович в виде Стеньки Разина стоял в струге, широко, как метательным снарядом, размахнувшись несчастной княжной. Причем в испуганной персиянке, приготовленной пасть за борт в надлежащую волну, писатель признал всю ту же Тамару Николаевну.
«Сколько же стоят такие забавы?» — мысленно ужаснулся автор «Жадной нежности».
Большой симфонический оркестр в степи, великий дирижер за пультом, аренда Колонного зала, кордебалетная массовка, струги, бороздящие Волгу-матушку… Это ведь не считая костюмов, декораций, грима, телекамер, транспортных расходов, постановки, монтажа, качественной звукозаписи, цифровой обработки, изготовления дисков… Да тут миллионы!
Перехватив недужный взгляд соавтора, писодей понял, что игровод думает о том же самом, но в гораздо более отчетливых выражениях.
— Одно плохо! — скорбно заметил Скурятин. — Не люблю я это слово нерусское «клип». Будто «кляп» или «клоп» какой выходит…
— А если «очепение»? — вдруг предложил Жарынин в надежде на реабилитацию.
— Какое еще «очепение»? — брезгливо переспросил Эдуард Степанович.
— Пение для очей! — неловко разъяснил режиссер, чувствуя, что промахнулся, как Акела, да и вообще сегодня не его день.
— Нет, уж пусть остается клип, пока ничего получше не придумают. Так что там у вас? — спросил начфукс — и его лицо вдруг стало добрым и внимательным, как у платного доктора.
— Ибрагимбыков! Рейдер! «Ипокренино» — детище Горького — в опасности! — с телеграфным трагизмом отбил Жарынин, обойдясь на этот раз без «большой беды» и «гавани талантов».
— Разберемся! — перебил, посуровев, Скурятин. — Дадакин, есть у нас что-нибудь на этого урода?
— Найдем! — Помощник чиркнул в голубую книжицу.
— Ишь ты, Ибрагим Быков! — набычился сановный певец.
— Ибрагимбыков, — подтвердили Мохнач и Жарынин, а Кокотов, согласно инструкции, кивнул.
— Нерусский, что ли?
Ответом ему было политкорректное молчание, означавшее примерно следующее: «Да разве ж настоящий, коренной русский человек способен выгнать заслуженных стариков на улицу? Нет, на такое способен лишь какой-нибудь подлый инородец!»
— А не он ли на днях у Имоверова выступал? — уточнил Дадакин.
— Он! — побагровев, подтвердил режиссер. — Но это чистая ложь! Монтаж. Эфир куплен! Готовилась совсем другая передача! Разоблачительная!
— У Имоверова, говоришь? — усмехнулся Скурятин. — Да ведь он же пидор, твой Имоверов!
Ответом ему было еще более политкорректное молчание, означавшее примерно следующее: «Да разве ж настоящий человек с нормальной сексуальной ориентацией способен на такую гадость? Не-ет, на такое способны только гнусные пидоры и прочие извращенцы!»
— Ты вот что, Дадакин, — приказал начфукс, — изучи вопрос и доложи мне эдак… — Он полистал настольный календарь, — в следующую среду!
— Никак нельзя в следующую среду! — взмолился Жарынин.
— Почему?
— Опоздаем. Скоро суд!
— Суд? М-да… Ты вот что, Дадакин, займись сегодня же!
— Есть! — по-военному ответил помощник, выпятив птичью грудь.
— Ну и складно! — подытожил Скурятин, хлопнув ладонью по столу. — Не переживайте, построим мы ваших чурок и гомосеков! Не дадим в обиду заслуженную старость!
— Спасибо, Эдуард Степанович! — сказал, вставая, Вова из Коврова. — Ты настоящий русский мужик!
— Спасибо! — поднялся со стула и игровод. — За ветеранов спасибо!
Андрей Львович понял: если он сейчас не одолеет в себе эту леденящую метафизическую робость, которая всегда поражала его в начальственных кабинетах, то навек погибнет в глазах Натальи Павловны.
— Эдуард Степанович, есть еще один вопросик!
— Еще? — начал скучнеть начфукс, но, видимо, вспомнив, что именно Кокотов завел речь о диске, смягчился: — Что еще за вопросик?
— Маленький! Понимаете, моя родственница… сестра… разводится… А муж… бывший… незаконные махинации с общей недвижимостью… Она подала заявление в Краснопролетарскую межрайонную прокуратуру. А там, понимаете, как-то странно не хотят возбуждать дело!
— Знаем мы эти странности! — Скурятин нажал кнопку. — Том, соедини-ка меня с Осламчиевым, — дожидаясь отзыва, он глянул на почтительно стоявших просителей и нахмурился. — Вот ведь мужик пошел! Ну бросил бабу, все бывает, кинь ей на жизнь, не жадись! Хуже педерастов, ей-богу! — Тут на пульте замигала красная лампочка. — Слушай, Наиль Раисович, разберись-ка ты с Краснопролетарской прокуратурой! У них там лежит заявление этой… Как фамилия?
— Обоярова… Нет, Лапузина… — залепетал, путаясь, писодей.
— Так Лапузина или Обоярова? — начал серчать начфукс.
— Лапузина, Лапузина…
— Значит, заявление Лупузиной. Махинации с имуществом при разводе. Сегодня же разберись! Пусть откроют дело на мужа. Хуже пидора, честное слово. Работай!
— Спасибо! — еле вымолвил Кокотов и поймал на себе недоуменно-уважительный взгляд соавтора.