— Обождите! Какая пристань? — нахмурился начфукс. — Часы ваши покажите! Все трое. Та-ак! Эти — нормально. Эти тоже нормально. А вам, — он исподлобья глянул на похолодевшего писодея, — можно бы и поскромнее!
— Виноват, — промямлил автор «Жадной нежности», сознавая, что позорно провалил задание Натальи Павловны.
— Володя, ты кого ко мне привел?
— Это, Эдуард Степанович, мои друзья: знаменитый режиссер Жарынин и э-э… видный писатель Кокотов…
— Кокотов? А ты Кокотову, который проходил по делу «Велес-банка», не родственничек?
— У того фамилия Крокотов — виновато поправил Дадакин.
— Да, верно! Молодец, Володя, что привел! Знаешь: люблю творцов. Сам, как говорится, далеко не чужд… — Скурятин пожал гостям руки, усадил их и замолк, явно чего-то ожидая. — Ну, что там у вас?
— Беда, Эдуард Степанович… — снова завел шарманку Жарынин, сгустив трагизм до апокалиптического отчаянья. — Большая беда! Гавань талантов…
— Ясное дело — беда! — с неудовольствием оборвал его начфукс. — Ко мне с радостью не ходят…
Он посмотрел на депутацию с тем выражением, какое бывает у серьезного мужчины, если поутру жена, неприбранная, сонная, в бигуди, противным голосом требует немедленно починить туалетный бачок, подтекающий уже полгода. Вова из Коврова незаметно нарисовал пальцем в воздухе круг, напоминая режиссеру про диск. Но Дмитрий Антонович после двух заполошных фальстартов сник от естественного изнеможения организма и утратил всякую бдительность. Кокотов с огорчением подумал, что переупотребление алкоголя способно выбить из формы даже такого мастера человеческого общения, как Жарынин. А тут еще, точно специально, из замшевой куртки соавтора грянул «Полет валькирий». Скурятин окаменел. Хороший человек зажмурился в отчаянье, а Дадакин посмотрел на режиссера, как на серийного самоубийцу. Игровод, сунув руку в карман, попытался на ощупь выключить телефон, но не тут-то было: по кабинету неслась победная музыка крылатых дев-воительниц. Бедный Дмитрий Антонович наморщил лысину, побагровел, пошел пятнами, но мобильник не умолкал. В такие минуты невольно заподозришь, что все эти технические штучки давно уж обзавелись электронными мозгами и мелко мстят человечеству за потребительское отношение. Писодей понял: положение надо спасать, — и, преодолевая природную робость, исключительно ради Натальи Павловны, спросил хриплым от волнения голосом:
— Эдуард Степанович, мне, конечно, страшно неловко, но другого случая просто не будет…
— Что такое?! — Начфукс с недоверием уставился на писателя, опасаясь очередного взвыва про гавань талантов.
— Где, где можно достать ваш последний диск? В магазинах нет, я спрашивал… — взмолился автор «Сумерек экстаза» и сжался в ожидании ответа.
Жарынин, заткнувший наконец валькирий, выразил лицом такое изумление, будто заговорил не Андрей Львович, а бюстик Есенина на столе. Красная обиженная физиономия Скурятина просветлела, заинтересовалась жизнью и задышала той нежной отзывчивостью, какая случается у солидных мужчин, если юная, свежая, прибранная любовница заводит за ужином речь о новой шубке.
— И не достанете! — ответил он. — А предпоследний диск у вас есть?
— С русскими народными! — восторженно ввернул хороший человек.
— И с народными тоже. Разве достанешь… Но я слышал у знакомых, — соврал писодей. — Фантастика!
— А что же особенно понравилось?
Поняв, что влип, Кокотов незаметно глянул на Мохнача, а тот, поняв трагизм ситуации, произвел руками по полированной поверхности некое равнинное движение. У писателя было всего несколько секунд, чтобы сообразить: или «Степь да степь…», или «Среди долины ровныя…» Надо решаться… Пауза неприлично затягивалась.
— «Степь да степь…»! — бухнул Андрей Львович, как прыгнул в прорубь, — и угадал.
— Соображаешь! — тепло кивнул начфукс. — Хочешь послушать?
— Конечно! Скорей! Господи ты боже мой! — вскричали все, включая Дадакина, но исключая Жарынина, сникшего от осознания ошибки и падения содержания алкоголя в крови.
— Ну да ладно уж! — Скурятин взял со стола и сдавил один из пультиков.
Автоматически закрылись плотные шторы на окнах, в кабинете стало полутемно. Второй пультик отодвинул деревянную панель и обнажил огромный плазменный монитор. Третий включил видеомагнитофон, и на экране появилась волнуемая ветром степь, ковыли, курганы, высокое синее небо, задумчивые скифские каменные бабы… А посреди всего этого раздолья обнаружился большой симфонический оркестр с инструментами и пюпитрами, словно велением джинна принесенный сюда из ямы Большого театра. Знаменитый дирижер, чьи гастроли расписаны на пять лет вперед, церемонно пожал руку первой скрипке, сделал свирепое лицо, затем женственно махнул палочкой — и со всех углов обширного кабинета полилась знаменитая мелодия. В кадр въехал расписной возок, запряженный тройкой вороных. На облучке сидел начфукс в синем армяке, подпоясанном красным кушаком, и похлестывал кнутом по сафьяновому сапожку. Из-под мерлушковой шапки выбивались золотые есенинские кудри. Мгновенье — и он запел неприкаянным природным баском, который так хорош в разгар дружеского застолья:
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит.
В той степи глухой
Замерзал ямщик…
Скурятин слушал себя, полузакрыв глаза и шевеля губами. Дадакин чуть покачивался на крокодиловых мысках, готовый улететь в горние сферы, подхваченный могучим пеньем шефа. Вова из Коврова блаженно улыбался, переводя восторженный взгляд с Кокотова на Жарынина, словно говоря им: «Как же нам повезло! Слушайте, слушайте! Такое бывает раз в жизни!» Писодей без труда изобразил благоговейное смятение, а чтобы выглядело натуральнее, твердил про себя голосом Обояровой: «Вы мой рыцарь! Мне та-ак с вами интересно!» Лишь Дмитрий Антонович, то ли от самолюбивых переживаний, то ли от тоски естественного происхождения, то ли от того и другого вместе сидел хмурый, не охваченный общим восторгом.
А жене скажи,
Что в степи замерз,
А любовь ее
Я с собой унес…
Допел ямщик Скурятин, бросил голову на грудь, и возок медленно выехал из кадра. Проводив его уважительным взглядом, дирижер еще несколько раз взмахнул палочкой, а затем ласковым движением словно усыпил затихающий оркестр, который в следующую минуту растаял в воздухе. Остались лишь степь с перекатами ковылей, да забытый, трепетный лист партитуры у ног каменной бабы, скрестившей руки на животе.
— Еще, еще! — воскликнул хороший человек, захлопав в ладоши.
— Карузо! — ляпнул Кокотов и сообразил, что итальянец был тенором.
— Чего тебе еще? — очнувшись, ласково спросил начфукс.
— «Средь шумного бала»!
— Губа-то не дура! — Скурятин нажал кнопку пультика.
На экране возник Колонный зал, где роскошествовал великосветский бал. Высоко на ажурном балконе гремел оркестрик во главе с капельдинером, извивавшимся всем телом и размахивавшим смычком. Военные в парадной форме и статские в птичьих фраках кружили голоплечих дам с изящной сноровкой профессиональных танцоров. Меж летающих пар неторопливо скитался кудлатый, с начесанными бачками начфукс, затянутый в белые лосины и красный гусарский мундир с ментиком. Он безуспешно выслеживал таинственную даму в игривом маскарадном костюме, которая, закрываясь маской на палочке, пряталась от него, перебегая между колоннами. Могучий горельеф бюста и улыбчивое излишество губ выдавали в незнакомке Тамару Николаевну. Отчаявшись поймать лукавую скрытницу, Эдуард Степанович присел на оттоманку, устроил между колен генеральский живот и запел: