— Правда, прелесть? Осталось только кредит погасить. Запрыгивай. «Санбим», спортивная модель. Для такой погоды — в самый раз. Как поедем: красивой дорогой, по набережной?
— Да, пожалуйста.
— Ах, Темза, — произнесла Иззи, когда впереди блеснула вода. — Нимфы, к сожалению, здесь больше не живут.
Свежий, как яблоко, безоблачный сентябрьский день клонился к вечеру.
— Лондон великолепен, правда? — сказала Иззи.
Она мчалась, будто по мототреку в Бруклендсе. Это и пугало, и пьянило. Но Урсула подумала, что Иззи всю войну гоняла на санитарной машине и вернулась с фронта без единой царапины, так что набережная Виктории не сулит ей особых неприятностей.
На подъезде к Вестминстерскому мосту пришлось сбросить скорость, потому что мостовую запрудили толпы народу, пропускавшие почти безмолвный марш безработных. «Я был на фронте», — читалось на одном из плакатов. «Хочу есть, сижу без работы», — гласил второй.
— До чего же робкие, — пренебрежительно бросила Иззи. — Наша страна может не опасаться революции. Та, что была, — дело прошлое. Разок отрубили голову монарху — и по сей день раскаиваемся.
Бедно одетый человек приблизился вплотную к машине и прокричал Иззи что-то нечленораздельное, но смысл его речи был ясен.
— «Пусть едят пирожные», — пробормотала себе под нос Иззи. — Ты, кстати, в курсе, что она этого не говорила? Мария-Антуанетта? {42} История к ней несправедлива. Никогда не принимай на веру то, что болтают о других. Как правило, это ложь; в лучшем случае — полуправда. — Каких убеждений придерживалась Иззи, монархических или республиканских, оставалось загадкой. — На самом деле, лучше не примыкать ни к одной из сторон, — заключила она.
Биг-Бен торжественно пробил три часа; «санбим» пробивался сквозь толпу.
— «Si lunga tratta di gente, ch'io non avrei mai creduto che morte tanta n'avesse disfatta». [23] Читала Данте? Непременно почитай. Это просто блеск.
Откуда Иззи столько знала?
— Да ну, — беспечно отмахнулась она. — В пансионе нахваталась. А после войны жила в Италии. Там, естественно, любовника себе завела. Обнищавший граф — это, можно сказать, de rigueur [24] для приезжающих в Италию. Ты шокирована?
— Нет.
В смысле «да». Урсула не удивлялась, что между ее мамой и тетей существовал некоторый froideur.
— Реинкарнация — краеугольный камень философии буддизма, — не раз говорил доктор Келлет, посасывая пенковую трубку.
Эта вещица довлела над всеми их беседами: она либо участвовала в жестикуляции (как мундштук, так и чаша в виде головы турка, интересная сама по себе, широко использовались в качестве указки), либо становилась объектом привычного ритуала: вытряхнуть, набить, утрамбовать, раскурить и так далее.
— Ты что-нибудь слышала о буддизме?
Ничего она не слышала.
— Сколько тебе лет?
— Десять.
— Совсем еще юная. Возможно, ты вспоминаешь другую жизнь. Конечно, буддисты, в отличие от тебя, не считают, что можно вернуться из другой жизни той же личностью и оказаться в тех же обстоятельствах. Они считают, что мы движемся вперед, вверх или вниз, а иногда, полагаю, и в сторону. Цель движения — нирвана. Небытие, так сказать.
Десятилетней Урсуле казалось, что целью должно быть только бытие.
— Древние религии, — продолжал он, — в большинстве своем придерживались идеи цикличности: змея, кусающая себя за хвост, и тому подобное.
— Я конфирмацию прошла, — вставила Урсула для поддержания беседы. — В англиканской церкви.
Сильви нашла доктора Келлета по рекомендации соседки, миссис Шоукросс, через майора Шоукросса. Келлет очень помог, сказал майор, многим военным, вернувшимся с фронта, — тем, кто «нуждался в помощи» (поговаривали, что майор и сам «нуждался в помощи»). Время от времени Урсула сталкивалась с такими пациентами. Один бедняга сидел в приемной, уставившись на ковер, и негромко беседовал сам с собой; другой нервно отбивал ногой одному ему понятный ритм. Помощница доктора Келлета, миссис Дакуорт, которая потеряла на фронте мужа и сама прошла всю войну санитаркой, всегда относилась к Урсуле очень тепло, угощала мятными пастилками, расспрашивала о родных. Как-то раз в приемную ворвался мужчина, хотя они не слышали звона дверного колокольчика. С озадаченным и слегка безумным видом незнакомец замер посреди приемной и впился глазами в Урсулу, как будто никогда не видел детей, но миссис Дакуорт усадила его в кресло, сама села рядом, обняла его за плечи и начала совсем по-матерински приговаривать; «Ну, Билли, что случилось?» — а он положил голову ей на плечо и разрыдался.
В тех редких случаях, когда Тедди, ребенком, плакал, Урсула не могла этого выносить. У нее внутри будто разверзалась пропасть — жуткая, бездонная, скорбная. Ей хотелось лишь одного: сделать так, чтобы он никогда в жизни больше не плакал. Этот взрослый человек в приемной у доктора Келлета подействовал на нее точно так же. («Обычный материнский инстинкт», — сказала Сильви.)
Тут из кабинета появился сам доктор Келлет и объявил:
— Проходи, Урсула, а Билли я приму следом за тобой.
Но когда он отпустил Урсулу, Билли в приемной уже не было.
— Бедный мальчик, — сокрушалась миссис Дакуорт.
Война, объяснял Урсуле доктор Келлет, подтолкнула многих к поискам смысла в неизведанных областях, таких как теософия, доктрина розенкрейцеров, антропософия, спиритуализм. Сам доктор Келлет потерял сына Гая, который служил капитаном в Королевском Западно-Суррейском пехотном полку и погиб в битве при Аррасе.
— Нужно руководствоваться идеей жертвенности, Урсула. Это может стать высшим призванием.
Он показал ей фотографию сына (просто любительский снимок) не в армейском мундире, а в белой форме крикетиста: молодой парень, гордо выставивший перед собой биту.
— Мог бы выступать за сборную графства, — печально рассказывал доктор Келлет. — Я мысленно представляю, как он… как все они, кто теперь на небесах… играют нескончаемую партию в крикет… ясным июньским днем и не могут дождаться перерыва на чай.
Жалко было этих несчастных, которым никогда больше не выпить чаю. Боцман тоже был теперь на небесах, там же, где старый конюх Сэм Веллингтон, там же, где Кларенс Доддс, которого подкосил грипп-испанка на следующий день после заключения мира. Урсула не могла представить, чтобы хоть кто-нибудь из них троих играл в крикет.
— В Бога, разумеется, я не верю, — сказал доктор Келлет. — Но верю в Небеса. А как иначе? — тоскливо добавил он.