Выскочивший из ресторанного дворика швейцар бросился к безногому, и тот спешно покатил прочь, отталкиваясь от тротуара культями рук. Женщина, подавшая ему милостыню, начала распекать швейцара — Урсула видела, как ее правильные черты исказились досадой, — но импозантный господин мягко взял ее за локоть и повел дальше по Стрэнду. Поразительнее всего в этой сцене были не события, а действующие лица. Импозантного господина Урсула видела впервые, но оживленная дама — это, вне всякого сомнения, была Сильви. Не узнай она родную мать, Урсула так или иначе узнала бы норковое манто, подарок Хью к десятилетней годовщине их свадьбы. От Джеррардс-Кросса ее, казалось, отделяла пропасть.
— Уф, — выдохнула Иззи, когда автомобиль наконец-то развернулся так, как требовалось, — непростой маневр!
И правда, на следующей неделе Урсула, даже вымышленная, ни словом не упоминалась в колонке Иззи. Там говорилось лишь о том, какую свободу дает одинокой женщине «маленький автомобильчик». Куда приятнее видеть перед собой открытую дорогу, чем давиться в грязном омнибусе или подвергаться преследованию опасных злоумышленников в темных переулках. Если сидишь за рулем «санбима», тебе не приходится нервно оглядываться через плечо.
— Жуть какая, — сказала Памела. — Как по-твоему, с ней такое бывало? В темных переулках?
— Думаю, не раз.
Урсула больше не получала предложений стать «близкой подружкой» Иззи; о той вообще не было ни слуху ни духу. Приехала она только в канун Рождества (ее не ждали, хотя и пригласили) и с порога объявила, что «попала в небольшую переделку», а потому уединилась с Хью в его «роптальне» и вышла только через час, едва ли не пристыженная. Никаких подарков она не привезла, за рождественским ужином беспрестанно курила и равнодушно поддевала вилкой еду.
— Ежегодный доход двадцать фунтов, — сказал Хью, когда Бриджет подала к столу пудинг с пропиткой из виски, — ежегодный расход двадцать фунтов шесть пенсов, и в итоге — нищета. {49}
— Да сколько можно! — бросила Иззи и выскочила из-за стола, прежде чем Тедди успел поднести спичку к пудингу.
— Диккенс, — повернулась Сильви к Урсуле.
— J'etais un peu dérangée, [29] — с виноватым видом объяснила Иззи Урсуле на следующее утро.
Они были одни — все остальные ушли в церковь. Из-за лающего, сухого кашля Урсулу оставили дома.
— Ты так всех прихожан распугаешь, — сказала Сильви.
Она даже не предложила Иззи пойти вместе со всеми.
— Я, конечно, сглупила, — сказала Иззи. — Надо же было так влипнуть.
В наступившем году «санбим» куда-то исчез, адрес по Бэзил-стрит сменился на менее престижный, в Суисс-Коттедж (еще более унылое endroit), но Иззи, несмотря ни на что, оставалась все той же Иззи.
Декабрь 1923 года.
Джимми простудился, и Памми сказала, что посидит с ним и научит делать елочные украшения из серебристых крышечек от молочных бутылок, пока Урсула и Тедди пройдутся по дороге и поищут ветки остролиста. В роще найти падуб не составляло труда, однако до рощи путь был неблизок, а погода стояла настолько скверная, что хотелось поскорее вернуться в тепло. Миссис Гловер, Бриджет и Сильви не выходили из кухни, погрязнув в драме предрождественской стряпни.
— Ветки — обязательно с ягодами, — наставляла их с порога Памми. — Если омела попадется, тоже несите. {50}
Наученные горьким опытом прошлых экспедиций, они захватили с собой секатор и пару кожаных садовых перчаток Сильви. Целью их похода стал большой падуб, росший на лугу, в дальнем конце дороги. Раньше у них высилась живая изгородь из омелы, что было очень удобно, однако после войны ее сменили более послушные кусты обыкновенной бирючины. Вся округа как-то присмирела и сделалась похожей на пригород. Деревня, повторяла Сильви, грозила обрасти новостройками.
— Людям ведь надо где-то жить, — резонно возражал Хью.
— Только не здесь, — отвечала Сильви.
На ветру было особенно неуютно, с неба брызгало дождем, и Урсула пожалела, что не осталась у камина в утренней гостиной — дожидаться, чтобы по дому поплыли праздничные запахи пирожков с мясом, которые пекла миссис Гловер. Даже никогда не унывающий Тедди, нахохлившись от ветра, плелся нога за ногу — маленький стойкий рыцарь-тамплиер в сером вязаном шлеме.
— Гадкая погода, — приговаривал он.
Только Трикси радовалась ненастью: она шарила в кустах и ныряла в канаву, будто задалась целью найти клад. Трикси была известной пустолайкой, и, когда, умчавшись далеко вперед, она вдруг исступленно завыла, они не придали этому никакого значения.
С их приближением Трикси немного успокоилась. Она охраняла свою добычу, и Тедди сказал:
— Опять мертвяк, наверное.
У Трикси был особый нюх на полуразложившихся птиц и высохшие тушки млекопитающих.
— Крыса, наверное, а может, полевка, — предположил Тедди.
Но когда он увидел в канаве находку Трикси, у него вырвалось только красноречивое «ой».
— Я останусь тут, — сказала Урсула, — а ты сбегай домой и кого-нибудь приведи.
Но при виде удаляющейся хрупкой фигурки, бегущей в ранних зимних сумерках по безлюдной дороге, она крикнула, чтобы Тедди ее подождал. Кто мог знать, какие ужасы таились впереди, поджидая Тедди и всех остальных.
В деревне начался переполох: никто не знал, как поступить с мертвым телом в праздничные дни, а потому все сообща договорились положить его в ледник Эттрингем-Холла, с тем чтобы принять окончательное решение после Рождества.
Прибывший вместе с констеблем доктор Феллоуз определил, что ребенок умер насильственной смертью. Это была девочка лет восьми или девяти: передние зубы у нее сменились коренными, но перед смертью их выбили. В полицию заявления о пропавших девочках не поступали — во всяком случае, из окрестных деревень. Поползли слухи, будто девочка эта — цыганка, хотя Урсула всегда считала, что цыгане детей воруют, а не бросают.
Близился Новый год, а леди Донт никак не хотела отдавать мертвую девочку. Когда тельце все же вынули из ледника, оно выглядело как реликвия: с ног до головы покрыто цветами и маленькими безделушками, тщательно омыто, расчесанные волосы перевиты лентами. Чета Донт потеряла не только троих сыновей, которых забрала Великая война, но и дочку, умершую в младенчестве, и, когда к ним принесли на хранение детский трупик, в душе леди Донт всколыхнулась застарелая скорбь, да так, что у бедной женщины на время помутился рассудок. Она хотела устроить погребение малышки в своем поместье, но деревенские жители взбунтовались и стали требовать, чтобы тело захоронили на кладбище, «а не прятали от посторонних глаз, будто любимую игрушку», добавил кто-то. Ничего себе игрушка, подумала Урсула.