Каждое утро Урсула ездила поездом до Хай-уикема: она поступила в частный колледж делопроизводства. «Колледж» — это громко сказано: курсы, располагавшиеся над овощной лавкой на главной улице, занимали две комнаты, холодную буфетную и еще более холодный закуток туалета. Возглавлял колледж некий мистер Карвер, у которого было две страсти: эсперанто и скоропись Питмана; {58} вторая приносила несколько больше выгоды. Скоропись Урсуле нравилась; было в ней что-то похожее на тайный код, окруженный непривычными словами: аспираты, логограммы, лигатуры, усечения, удвоения — язык не живой и не мертвый, но странно неподвижный. Монотонные словарные диктанты мистера Карвера действовали на нее как успокоительное: повтор, повторять, повторный, повторение, повторяемость, князь, княжеский, княжество, княжна, княжны…
Сокурсницы подобрались очень приятные, дружелюбные, все как на подбор энергичные и дисциплинированные: никогда не забывали блокноты и линейки, у каждой в сумке было по меньшей мере два пузырька чернил разных цветов.
В плохую погоду они не выходили на обед, а делились принесенными из дому бутербродами, после чего устраивались среди пишущих машинок и штопали чулки. Минувшее лето многие провели в молодежных лагерях, купались, ходили в походы, и Урсула спрашивала себя, могут ли они по виду определить, что ее лето прошло совсем иначе. «Белгравия» — это теперь стало ее личным стенографическим обозначением того, что с ней произошло. («Аборт, — сказала ей Памела. — Подпольный аборт». Памела всегда называла вещи своими именами. Подчас Урсуле хотелось, чтобы сестра все же выбирала выражения.) Она завидовала обыденности чужой жизни. (Услышь это Иззи — облила бы ее презрением.) Урсула, похоже, навсегда утратила надежду на обыденность.
Если бы она бросилась под скорый поезд, или умерла после Белгравии, или просто-напросто выбросилась головой вперед из окна своей спальни — что тогда? Неужели она смогла бы вернуться и начать сначала? Или она должна убедить себя (как ей советовали), что те события существуют лишь у нее в голове? Пусть так, но разве то, что у нее в голове, — не реальность? Что, если осязаемой реальности вообще не существует? Что, если не существует ничего, кроме мышления? Философы «бились» (устало говорил ей доктор Келлет) над этой проблемой с глубокой древности, это один из первейших вопросов, которыми они задавались, а потому ей бессмысленно ломать над этим голову. Но разве перед каждым человеком рано или поздно не встает такая дилемма?
(«Брось ты эту стенографию, — писала ей из Лидса Памела. — Поступай в университет на философский — у тебя как раз подходящий склад ума. Будешь грызть гранит науки, как терьер — косточку».)
По прошествии некоторого времени она отправилась на поиски доктора Келлета и обнаружила, что его практика перешла к женщине, у которой были очки в стальной оправе и стального цвета волосы; преемница доктора подтвердила, что он отошел он дел, и предложила свои услуги. Нет, спасибо, ответила Урсула. После Белгравии она впервые оказалась в Лондоне и, пока ехала от Харли-стрит по линии «Бейкерлу», испытала приступ панической атаки. Ей даже пришлось выбежать на улицу из здания вокзала Мэрилебон, чтобы глотнуть свежего воздуха. Продавец газет спросил:
— Вам плохо, мисс?
И она ответила: нет-нет, все в порядке, спасибо.
Мистер Карвер любил прикасаться к девушкам («девочки мои»): легонько трогать за плечо и поглаживать ангору кофточки или кашемир джемпера, как своих домашних питомцев.
С утра у них была машинопись: обучались они на громоздких ундервудах. Иногда мистер Карвер заставлял их упражняться с завязанными глазами — только так, по его мнению, можно было приучиться не смотреть на клавиши и выдерживать темп. Надевая на глаза повязку, Урсула чувствовала себя солдатом, идущим на расстрел за дезертирство. До нее порой доносились непонятные звуки, глухое сопение и мычание, но она не решалась подглядеть, чем он там занимается.
После обеда — стенография: убаюкивающие диктанты охватывали все разновидности деловых писем. Уважаемые-господа, Ваше-письмо-обсуждалось на-вчерашнем-заседании-совета-директоров; принято-решение отложить-дальнейшее-рассмотрение-вопроса до-следующего-заседания-совета-директоров, которое-состоится-в-последний-вторник… Донельзя скудное содержание этих писем составляло резкий контраст с бешеным расходом чернил, оседавших на страницах блокнотов.
Однажды во второй половине дня, когда мистер Карвер диктовал К-сожалению, мы-не-видим-перспектив для-успешного-сотрудничества-с-теми, кто-возражает-против-этого-назначения… он прошел мимо Урсулы и нежно коснулся ее шеи, которую теперь не закрывали длинные волосы. Урсулу передернуло. Она уставилась на клавиши ундервуда. Неужели ее натура привлекает к себе такого рода внимание? Неужели она — низменная личность?
Июнь 1932 года.
Для себя Памела выбрала белую парчу, а для подружек невесты — желтый атлас. Желтый цвет оказался слегка ядовитым, отчего все подружки невесты приобрели какой-то желтушный вид. Подружек было четыре: Урсула, Винни Шоукросс (ей отдали предпочтение перед Герти) и две самые младшие сестры Гарольда. Гарольд происходил из большой, шумной семьи, жившей на Олд-Кент-роуд. «Люди не нашего круга», говорила Сильви про новых родственников. То обстоятельство, что Гарольд был врачом, не меняло дела (Сильви почему-то с неприязнью относилась к представителям медицинской профессии).
— По-моему, твоя семья тоже была несколько déclassé, разве нет? — заметил Хью.
Ему нравился будущий зять. От него, по мнению Хью, исходили «свежие веяния». Нравилась ему и мать Гарольда, Олив.
— Она говорит то, что думает, — сказал он Сильви. — И думает то, что говорит. В отличие от некоторых.
— Мне показалось, в модном журнале это смотрелось очень симпатично, — неуверенно выговорила Памела, когда Урсула приехала на третью, последнюю, примерку: ателье находилось не где-нибудь, а в Нисдене. {59}
Длинное платье безбожно обтянуло грудь и живот.
— Вы поправились после первой примерки, — отметила закройщица.
— Разве?
— Да-да, — подтвердила Памела.
Урсула тут же вспомнила, когда именно она в последний раз прибавила в весе. Белгравия. Сейчас ничего похожего быть не могло. Она стояла на стуле, а закройщица ходила кругами с подушечкой для булавок на запястье.
— Но выглядишь очень мило, — добавила Памела.
— У меня работа сидячая, — сказала Урсула. — Надо больше двигаться.
Быть ленивой оказалось очень легко. Она жила одна, но этого никто не знал. Хильда — девушка, с которой они сняли квартирку на последнем этаже дома в Бейсуотере, — съехала, но, слава богу, продолжала исправно вносить квартирную плату. Теперь Хильда жила в Илинге с мужчиной по имени Эрнест, у которого был «настоящий дворец наслаждений в миниатюре»; жена не давала ему развода, и Хильде приходилось делать вид перед своими родителями, будто она по-прежнему живет в Бейсуотере добродетельной жизнью.