— Не суди слишком строго, — сказала Памела. — Со стороны трудно понять, что происходит между супругами, у каждой пары все по-своему.
Джимми на прошлой неделе был отправлен в Северную Африку и не смог получить отпуск, чтобы приехать на похороны отца, зато в последнюю минуту появился Тедди. Безупречно элегантный в своей летной форме, он вернулся из Канады с «крылышками» («Чисто ангел», — восхищалась Бриджет), и теперь его часть базировалась в Линкольншире. Во время похорон Тедди и Нэнси держались бок о бок. Насчет своей работы Нэнси помалкивала («бумажная волокита»), и Урсула распознала завесу подписки о неразглашении.
Церковь была переполнена, проститься с Хью пришла почти вся деревня, но в его похоронах было кое-что необычное, как будто отсутствовал самый главный участник церемонии. Его действительно не было. Так пожелал бы и сам Хью. Однажды он сказал Урсуле: «Хоть в помойку меня выбросьте, я возражать не буду».
Обычная панихида — воспоминания и общие слова — была щедро приправлена цитатами из англиканского канона, но Урсула поразилась, насколько близко викарий знал Хью. Майор Шоукросс прочел довольно трогательную выдержку из «Заповедей блаженства», {157} а Нэнси продекламировала «одно из любимых стихотворений мистера Тодда», что оказалось полной неожиданностью для всей женской половины семьи: они даже не подозревали, что Хью питал слабость к поэзии. Оказалось, что Нэнси замечательно читает стихи (на самом деле получше, чем Милли, которая переигрывала).
— Роберт Льюис Стивенсон, — начала Нэнси. — Это будет к месту в пору тяжких испытаний.
Все, кто бурей смят, кто ранен, кто в нужде,
в грязи грехов,
Приидите — дам вам отдых от мучений и трудов.
Сердцем робкий — страх отвергни, плачущий —
не надо слез.
Чу! Рассветной песни звуки! Чу! Спаситель среди вас!
Здесь до смерти — труд, страданья, грех и битвы
без конца,
Бремя сбросишь в тихом доме — в доме моего отца.
Потерпи, пусть руки слабы, пусть глаза мокры от слез,
Чу! Грядет ваш избавитель! Чу! Свободы близок час! [60] {158}
(«Ерунда, конечно, — шепнула Памела, — но, как ни странно, утешает».) Стоя у края могилы, Иззи пробормотала себе под нос:
— У меня ощущение, будто я жду чего-то ужасного, а затем понимаю, что оно уже произошло.
Иззи вернулась из Калифорнии за считаные дни до смерти Хью. Она летела от Нью-Йорка до Лиссабона рейсом компании «Пан-Американ», а потом до Бристоля — самолетом «Би-Оу-Эй-Си». {159}
— Я видела из иллюминатора два немецких истребителя, — рассказала она, — клянусь, я подумала, что они будут нас атаковать.
По ее словам, она решила, что ей, как англичанке, не к лицу в военное время отсиживаться среди апельсиновых рощ. Праздное времяпрепровождение, сказала она, это не для нее (Урсула, правда, считала, что как раз для нее). Она надеялась, что ее пригласят писать сценарии, как приглашали ее знаменитого мужа-драматурга, но за все время получила только один заказ — на «глупейшую» историческую драму, которая накрылась раньше, чем вышла из-под ее пера. Урсула заподозрила, что сценарий попросту недотягивал до нужного уровня («слишком остроумный»). Зато серия про Августа получила продолжение: «Август идет на войну», «Август на сборе металлолома» и так далее. Не на пользу делу, по словам Иззи, было то, что знаменитого сценариста окружали голливудские старлетки, а он, в силу своей ограниченности, находил их обворожительными.
— Если честно, мы просто надоели друг другу, — призналась она. — В браке это неизбежно.
Именно Иззи нашла Хью. «Сидел в шезлонге на лужайке». Плетеная садовая мебель давно сгнила; ей на смену пришел этот невыразительный шезлонг. Хью в свое время расстроился, когда в доме появились складные лежаки из деревяшек и парусины. Он и вместо похоронных дрог предпочел бы плетеный портшез. Какая только несуразица не лезла Урсуле в голову. Так даже легче, решила она, чем размышлять о том, что Хью больше нет в живых.
— Я подумала, он там заснул, — сказала Сильви. — Потому и не подходила. Врач установил, это был сердечный приступ.
— Он выглядел умиротворенным, — поведала Урсуле Иззи. — Словно не возражал против своего ухода.
Урсула считала, что он очень даже возражал, но промолчала, чтобы еще больше не расстраивать их обеих.
С матерью Урсула почти не разговаривала. У Сильви все время был такой вид, будто ей не терпелось выйти из комнаты.
— Не могу успокоиться, — говорила она, кутаясь в старый вязаный кардиган Хью. — Мне холодно, — повторяла Сильви, будто в шоке. — Мне очень холодно.
Мисс Вулф наверняка подсказала бы, что с ней делать. Может, напоить горячим сладким чаем, сказать слова утешения, но ни Урсула, ни Иззи не горели желанием предложить ей одно или другое. В душе Урсула понимала, что мстительность их не красит, но им было трудно справиться даже со своей скорбью.
— Я у нее немного поживу, — сказала Иззи; Урсула подумала, что это очень плохая затея, — вероятно, Иззи просто хотела пересидеть бомбежки.
— Вам бы продовольственные карточки получить, — проворчала Бриджет. — Объедаете нас почем зря.
Бриджет безутешно горевала по Хью. Урсула застала ее в чулане, всю в слезах, и сказала: «Мои соболезнования», как будто это Бриджет, а не она сама понесла утрату. Бриджет решительно утерла слезы фартуком и сказала:
— Пойду я, надо чай подавать.
Урсула задержалась в Лисьей Поляне только на два дня и почти все время занималась тем, что помогала Бриджет разбирать вещи Хью.
(«Я не могу, — говорила Сильви, — я просто не в состоянии». — «Я тоже», — вторила ей Иззи. «Значит, ты да я», — сказала Урсуле Бриджет.) Одежда Хью была такой жизненной, что невозможно было поверить в ее теперешнюю ненужность. Достав из шкафа костюм, Урсула приложила его к себе. Если бы Бриджет не забрала его со словами: «Костюм добротный, еще кому-нибудь сгодится», она заползла бы с ним шкаф и заперлась там навечно. Слава богу, Бриджет не давала воли чувствам. Можно было только восхищаться таким мужеством перед лицом трагедии. Хью наверняка бы ее похвалил.
Вещи упаковали в оберточную бумагу, перевязали бечевкой и отдали молочнику, который на своей тележке отвез их в Женскую королевскую добровольческую службу.
Горе сделало Иззи совершенно беспомощной. Она слонялась по пятам за Урсулой и терзалась воспоминаниями о Хью. Впрочем, каждая из них сейчас бередила себе душу, подумала Урсула, ведь примириться с его смертью невозможно, потому-то все и пытались воссоздать для себя его образ, а Иззи — больше всех.
— Никак не могу вспомнить, что он мне сказал при нашем последнем разговоре, — не унималась она. — И что я ему ответила.