— Это лишь разница на единицу, что может быть как лучше, так и хуже, смотря как считать. Не более того. Так?
Ответа не последовало. Учитель устало посмотрел в окно, словно считая годы, оставшиеся до пенсии, и понимая, что их еще слишком много. Однако он продолжал:
— Разница между одним и двумя намного существеннее. Это различие между одним и многими, между уникальным и всеобщим. Если кто-то утверждает, что существует два бога, а другой возражает, что их три или пять, вряд ли кого-то это обеспокоит. Политеисты, как правило, все по одну сторону. Но если монотеист встретится с политеистом — пора бежать в укрытие. Один истинный бог против кучки каких-то языческих идолов? Их разногласия носят фундаментальный характер. Шерсть наверняка полетит во все стороны. Допустим, кто-то спит с одним, а кто-то с двумя. Подобная разница имеет значение, верно? Понимаете, о чем я говорю?
Похоже, никто не понимал, по крайней мере в достаточной степени для того, чтобы выразить это на словах. Муха продолжала жужжать. На некоторое время она смолкла, потом начала снова.
— Но затем мы приходим к еще более значительному различию. К различию между нулем и единицей. И опять-таки — не волнуйся, Карла, на этот раз я посчитаю сам, за это мне платят кучу баксов, — внешне разница между ними составляет все ту же единицу. Берем ноль, добавляем единицу и получаем единицу. Так?
Джеймс теперь смотрел прямо на него. Слова учителя начали врезаться в мозг так, словно он действительно внимательно слушал. Ощущение было совершенно новым и оттого казалось несколько странным.
— Но на самом деле, — учитель поднял палец, — это вовсе не единица. Мы считаем так лишь для математического удобства, но на самом деле все иначе, и именно поэтому мы переходим от мира чисел к тому, что философы называют онтологией. Мы больше не говорим о числах, о количестве; мы говорим о качестве, о природе самого мира.
— Что? — спросил кто-то. — Что именно говорим?
— О многом. Например. Когда у вас один ребенок или близнецы — разница не так уж и велика…
— Думаете? — возмущенно спросила одна из девушек.
— Не в том смысле, — поспешно сказал учитель. — Один или два — это вопрос степени, и, конечно, существует большая разница в расходах, и в практическом смысле, коляски и все такое прочее… Но разница между не беременной и беременной по-настоящему меняет жизнь. Это разница между женщиной и матерью. Когда ноль сменяется единицей, именно тогда полностью меняется все. Понятно?
— Угу, — пробормотала девушка, то ли успокоившись, то ли снова задремав.
— Поняли, в чем суть, ребята? — переспросил учитель. — Либо бог есть, либо его нет. Что-то либо существует, либо не существует. Жизнь или смерть.
— Истина или ложь, — тихо сказал один из мальчиков.
— Верно, Джеймс, — довольно кивнул учитель, и только сейчас Джеймс понял, что это сказал он сам. — Спасибо, а то я думал, ты впал в кому. Ноль, один. Включено, выключено. Истина, ложь. Если чего-то никогда не случалось — мир идет одним путем, но если оно все же случится — он пойдет совсем другим. Шаг от нуля к единице навсегда меняет реальность.
Джеймс уставился на него. Он все понял.
А потом раздался звонок, и все разошлись.
Некоторое время он молчал, погруженный в воспоминания. Что-то в тоне его голоса навело Нину на мысль о том, что он уже довольно давно к ним не возвращался.
— Каждый помнит свою первую женщину, — наконец сказал он. — Для меня ею была Карла. Не думай, будто я не люблю женщин. Вовсе нет. Просто далеко не всех. С теми, кто мне нравится, у меня все в порядке. У меня была жена, была… жена. Просто для того, чтобы женщина для меня стала что-то значить, должно пройти время. Она должна быть особенной, не такой, как все. Никогда не понимал, когда другие смотрят на официантку или кого-то вроде нее и говорят, мол, какая она симпатичная. А я вижу, что да, у нее приятное личико, и грудь, и попка, или что там еще им в ней нравится, но и только. Примерно как если бы тебе предложили сандвич, и ты бы подумал: «Да, хлеб вкусный и свежий, слегка поджаренный по краям, начинка тоже выглядит неплохо, и перца как раз в меру. Отличный сандвич. Но… мне его не хочется. Дело не в том, что я не люблю сандвичи. Люблю. Просто… не хочется». Вроде того. А потом ты встречаешь ту, которую действительно хотел бы. Которая тебе нужна. Настоящую женщину. Но в конце концов все получается совсем не так. Всегда.
Он тяжело вздохнул.
— Я голоден, — сказал он. — И едва могу удержаться. Впрочем, тебе это ничем бы не повредило, но мне не хотелось бы с этого начинать.
Нина понятия не имела, что он имеет в виду. Ей страшно хотелось пить, и очень трудно было сосредоточиться. Особенно если учесть, что ей постоянно приходилось думать о том, что в подкрепление своих слов он может вогнать нож ей под кожу, или под ногти, или в глаз. Однако вступать в схватку с миром, который он сам для себя создал, она тоже не собиралась.
Ей немало приходилось общаться с всевозможными психопатами, и при наличии разделявшей их толстой решетки это порой бывало даже увлекательно. Но в итоге, как правило, оказывалось, что большинство из них неумолимо движутся по одному и тому же пути, словно поврежденный вагон, катящийся к одному и тому же темному и кровавому конечному пункту. Они словно застряли в детстве, считая, будто их собственная жизнь намного важнее любой другой. Их мучили постоянные воспоминания о пережитых травмах и унижениях. Они не в силах были вырваться из замкнутого круга неких кажущихся крайне важными событий, словно привязанная цепью к столбу бешеная собака. Не в состоянии понять, что для всех остальных — это лишь давно минувшие мгновения ничем не примечательного прошлого. Однако в их головах эти события отчаянно бились, подобно безумному сердцу.
Он довольно долго молчал, а потом она почувствовала запах сухого табака.
— И ничего хорошего в этом нет, — сказал он, и голос его звучал подобно голосу человека, проигрывающего сражение.
Она услышала звук зажигающейся спички, а затем ощутила запах горящей сигареты. Ей это нисколько не мешало. Она сразу вспомнила Уорда.
Затем он подошел ближе, и она напряглась. Казалось, он слегка колеблется, а затем его руки обхватили сзади ее голову. Быстрое движение, и повязка слетела с глаз.
Ей потребовалось несколько секунд, чтобы глаза привыкли к свету, несмотря на то что освещение в фургоне было довольно слабым. Прямо впереди она увидела деревья, а между ними и собой — мужчину. Немолодого, высокого, с грустными глазами. Однако жалел он явно себя самого, а не ее.
Моргнув, она окинула взглядом внутренность фургона. Там было почти пусто, и в боковых стенках не было окон. Вдоль внутренней стороны двери тянулось несколько тонких царапин, короткие параллельные линии, словно кто-то царапал ее ногтями, отчаянно пытаясь выбраться.
Возможно, даже не один раз.
Постепенно он снова заговорил, и хотя он снял с ее головы повязку, но ни разу не посмотрел ей в глаза.