— Что?
— Я беспокоюсь за вас.
— Я в порядке, — беспечно сказал я. — Просто сложный день.
Она покачала головой:
— Я волновалась еще до того, как вы здесь появились. Вы… я слышала всякое.
Я увидел еще одного официанта — паренька в черной футболке. Он смотрел в нашу сторону.
— От кого слышали?
— Я думаю, вам нельзя здесь оставаться.
— Почему? Пиво прекрасное, обслуживание превосходное. Иногда, — добавил я, пытаясь пошутить.
Она не купилась на это. Нервы у меня шалили, сосредоточиться на чем-то не удавалось, но мои глаза нашли ее лицо и зафиксировали изображение. У нее были серо-зеленые глаза, бледная кожа, черные волосы. Она казалась полной противоположностью всем знакомым мне женщинам.
— И что вы слышали по испорченному телефону?
Я грубил намеренно. Сам не знаю почему. По обеим сторонам ее носа были едва заметные пятнышки, возможно, веснушки. Под ее взглядом я чувствовал себя неуютно.
Я закурил и сосредоточился на сигарете, стараясь унять дрожь в пальцах.
— Вам нужно бросить.
— Да. Но не сегодня.
— Я не о курении. Укуритесь хоть до смерти — это ваше личное дело. Я имею в виду — бросить все и уносить ноги.
Она подала мне счет.
Я стоял на тротуаре перед баром, не зная, что делать. Я не хотел возвращаться в мотель. В определенном настроении лучше смерть, чем такие вот места.
После короткого размышления я пересек улицу и зашел в пиццерию, где без особой нужды вовсю работал кондиционер, а из динамиков доносилась давно забытая музыка 1980-х, словно здесь намеренно разгоняли клиентов. Если так, то это действовало. Заведение было почти пустым, я без труда заказал кофе и сел у окна подальше от чужих глаз.
Устроившись, я понял, во-первых, что один из членов семейства, сидящего в дальнем углу, рассматривает меня, а во-вторых, что это помощник шерифа Грин.
Он расположился за столиком с женщиной приблизительно его лет и бесспорно такого же веса; ее задница была втиснута в синие велюровые брюки и грозила обвалиться с обеих сторон стула. Напротив них сидел кое-кто тоже мне знакомый — Кортни, беспризорного вида девочка-подросток, убиравшая номера в мотеле.
Грин и его жена ели молча, методично запихивая в себя куски пиццы, словно участвовали в соревновании, победителем которого станет самый упорный участник. Девочка, судя по всему их дочь, либо уже доела, либо не хотела есть вовсе.
Я сидел себе и попивал кофе. То, что здесь называлось кофе, оказалось чудовищным пойлом: без пенки и без вкуса, настоящая дрянь. Просто большая чашка чего-то горячего и мокрого. Я сидел, обхватив ее обеими руками, чтобы согреться и чувствовать себя уютнее, смотрел на улицу, где ничего не происходило, и думал, взорвется ли в результате моя голова. Я не был голоден, даже представить себе не мог, что способен проголодаться, но пицца хорошо пахла. Наверное, она просто напоминала мне о времени — недели не прошло, — когда жизнь казалась гораздо проще.
В конечном счете Грин и его спутницы ушли, так и не произнеся ни слова. Когда они проходили по тротуару мимо окна, взгляд Кортни безучастно скользнул по мне, но понять, узнала ли она меня, было невозможно.
Потом у меня в кармане завибрировал телефон, но я не представлял себе ни одного человека, с которым мне хотелось бы поговорить. Я решил, что Беки передала Кайлу мое сообщение, а значит, невозможность дозвониться до меня подействует на него даже сильнее, чем мой голос.
Я не заметил, чтобы кто-либо входил в пиццерию, и услышал шуршание материи, лишь когда кто-то опустился напротив меня.
Я поднял глаза и увидел Кристину. Она сидела очень прямо, сложив руки на груди.
— Расскажите мне, — сказала она.
В какой-то момент Скотт догадался, что, если издавать связные звуки, это поощряется, и он охотно демонстрировал нам, что успешно выполняет программу. Кроме прямых волеизъявлений он иногда радовал нас монологами, в которых сообщал что-нибудь о том или ином предмете или ситуации, произносил «потому что», добавлял еще одно придаточное предложение, потом еще одно «потому что» и продолжал в таком духе, пока не выдавал сюрреалистическую сентенцию протяженностью минуты в две. Он еще не понимал значение «потому что», но сообразил, что им можно связывать другие слова, перекидывать мостики между ситуациями.
После смерти Скотта я пришел к убеждению, что его прозрение касалось не только языка. Он, конечно, со временем забыл бы об этом, как забываем все мы, но не успел.
Короче говоря, у меня был роман.
Началось все как-то случайно, а когда ситуация прояснилась, стало уже поздно. Я пытался сделать То, что подобает. То, что подобает, отправлялось со мной в долгие прогулки, но оказалось слишком уж покладистым. Я хотел, чтобы То, что подобает, было твердым, как гвоздь, настроенным на победу, как тренер олимпийской сборной, и готовым раздавать тумаки. Я хотел, чтобы То, что подобает, было Иисусом, чтобы оно выставило передо мной остерегающую руку, пресекло мои заблуждения и осветило золотым сиянием все, что прекрасно, справедливо и истинно.
А оно вело себя как старый собутыльник, который всякого повидал в жизни и не имел ни малейшего желания прибегать к жестким мерам.
— Ну да, — говорило оно. — Я тебя слышу. Я и есть то, что ты должен делать. Но ты ведь не хочешь?
А я напоминал ему об обязанностях, говорил: то, что у меня в голове, глупо, опасно и бессмысленно. Что Кэрол заслуживала лучшего. Что у меня есть семья. Что я сделался этаким хрестоматийным идиотом: женатым человеком, который завел роман. Что я должен разорвать эту связь, радоваться, что еще не успел разрушить главное в своей жизни, и думать о чем-нибудь другом, пока эта история не станет стародавней байкой, как первая высадка на Луну.
А оно снова пожимало плечами и говорило: «Конечно, я все понимаю. Ты прав. Но… мы толчем воду в ступе, разве нет? Ты никак не можешь забыть запаха ее кожи в том месте, где скула уходит вверх, к уху. Тут я совершенно бессилен. В том, что касается запаха, — тут ты как-нибудь сам».
В конечном счете я перестал приглашать на прогулки То, что подобает. От него было мало проку.
Тем временем я отдалился и отстранился от всего. Я с трудом заставлял себя сосредоточиться, от спазмов в животе потерял интерес к еде, стал раздражительнее, чем следовало.
Я знал, как сильно люблю жену, семью, как повезло мне в жизни. Вероятно, я не понимал это так, как потом, когда лишился всего, но все-таки знал прекрасно. Вы осознаете, что хорошо бы ограничить эмоции каким-то моментом во времени. Вы можете даже вообразить, как беседуете с противоположной стороной, как оба принимаете (с грустью, но с ясным осознанием единственно верного пути) такой план действий, что Бог начинает одобрительно кивать, берет вас в Свою большую теплую руку и перемещает назад, на более приемлемую часть нравственного ландшафта.