— От Шотландии? — рискнула я.

Голова Таллок непроизвольно, по-змеиному дернулась в мою сторону, но тут же развернулась обратно к витражу.

— А что ты знаешь о Шотландии?

— Ничего, — честно сказала я. — Ну, почти ничего. Знаю только, что у вас там было какое-то громкое дело.

Таллок молчала.

— Не только громкое, но и страшное. Очень страшное. Не все шрамы затягиваются.

Когда я снова на нее посмотрела, она уже зажмурилась и тянула рукава пиджака, словно норовила спрятать запястья. Почувствовав на себе мой взгляд, она открыла глаза.

— Я так рассудила: ну что уж такого ужасного может случиться в южном Лондоне? Какая-нибудь мелкая поножовщина. Домашняя ссора с мордобоем. С этим я бы справилась. А вот к такому оказалась не готова.

— Ничего такого пока не случилось, — поправила я. В голосе у меня уверенности было куда больше, чем в душе. — Такое еще не произошло. Одно убийство, только и всего.

На сей раз она не отвернулась. По ее переносице и щекам, что нетипично для женщин с ее цветом кожи, были рассыпаны мелкие веснушки.

По проходу, мимо массивных арок светлого камня, расставленных вдоль нефа, уже брел дьячок, которого я встретила у входа.

Таллок не сводила с меня глаз.

— Полицейских, искавших Джека-потрошителя, буквально распяли. И с тех пор их репутация нисколько не улучшилась. Чарльзу Уоррену даже пришлось уйти в отставку. Я своей отставки ждать не намерена. Понимаешь, Лэйси, я не смогу жить с пятью трупами на совести. Просто не смогу.

Что ж, ее можно было понять. Те несколько часов, когда я считала, что виновна в смерти Джеральдины Джонс, были не самыми приятными в моей жизни. Я также понимала: если убийства будут продолжаться, а преступника не поймают, Таллок возьмет всю ответственность на себя.

— Можно задать вам вопрос?

Если уж она, будучи старше по званию, доверилась мне, то почему бы и мне не высказаться на этот счет?

Она едва заметно пожала плечами. Я расценила этот жест как утвердительный ответ.

— Сколько вы пока что допустили ошибок?

Между ее бровями идеальной формы пролегла морщина.

— Я не…

— Если бы была возможность начать расследование заново, что бы вы изменили?

Она затрясла головой, давая понять, что не согласна на такие правила игры.

— Если бы расследованием занимался более опытный человек, не отягощенный проблемами личного плана, что бы он сделал иначе?

Мы обе смотрели на алтарь, над которым тянулся двойной ряд статуй. Еще выше изгибались дугами три окна в витражах.

— Вы все сделали правильно, — сказала я. — Никому и в голову не придет вас в чем-то упрекать. А что будет дальше — этого уж нам знать не дано. На вашем месте я бы подождала еще хоть сутки.

Таллок уперлась локтями в колени и положила голову в ковш ладоней.

— Как ты думаешь, почему я тебе об этом рассказала?

Да черт тебя разберет!

— Наверное, я просто попалась под руку.

— Я сделала это, чтобы мне пришлось уйти. Рассказав тебе о своих планах, я как будто уже осуществила их. Теперь я не могу вести это дело. Потому что хотя бы один человек в моей команде знает, как я себя чувствую.

— Значит, нам повезло, что я не из вашей команды. — Я откинулась на спинку скамьи, прекрасно понимая, что веду себя развязно. — Вы же сами не раз это подчеркивали.

Она, кажется, хихикнула. Или всхлипнула. Сложно было понять.

— Ты напоминаешь мне одного человека.

— Это хорошо или плохо?

Дьячок прохаживался поблизости от нас и, поймав мой взгляд, указал пальцем на левое запястье.

— Извините, нам пора закрываться.

Мы встали почти одновременно и прошлись до противоположного конца здания. В пустом соборе шаги буквально грохотали.

— В общем-то, хорошо. Это была моя близкая подруга. Но она была девушка, скажем так, неусидчивая. Вечно куда-то встревала. И не понимала, что если будешь высовываться, то рано или поздно тебе попадет. У тебя, видимо, та же проблема.

Она не ошиблась: кто-то должен был раз и навсегда отучить меня высовываться.

— Кстати, — сказала Таллок, когда мы уже вышли на улицу, в вечерний полумрак. — Что там у тебя с Марком?

Я опустила глаза.

— Вы имеете в виду инспектора Джосбери? — спросила я, чуть помедлив.

— Кого же еще? — со смешком ответила она. — Вы с ним разговаривали?

— Ну, я… Мне кажется, мы с ним не поладили. Вы уж извините.

Она ничего не сказала, но я боковым зрением заметила улыбку у нее на лице.

— А вы с ним давно знакомы? — Теперь уже слишком поздно было вспоминать, что мне совсем не хотелось слушать об их отношениях.

— Мы вместе учились в полицейской академии. Я хотела изменить мир к лучшему. Марк хотел побольше выходных, чтобы играть в регби. — Она снова улыбнулась. — Примерно через годик регби накрылось медным тазом, а запасного плана у него не нашлось.

Мы остановились на перекрестке, дожидаясь зеленого света. Я не собиралась скорбеть о загубленной спортивной карьере Джосбери. Как по мне, он делал большие успехи на поприще скотства.

— Какое-то время мы с ним были близки. Я даже крестная его сына. Потом я рассталась с парнем, с которым очень долго встречалась, а он как раз разводился с женой… В общем, мы пришли друг другу на выручку.

Светофор мигнул, и мы перешли дорогу.

— Последние года два мы почти не виделись, — продолжала Таллок. — Он пропал из поля зрения, внедрившись в банду наркоторговцев, а я жила в Шотландии. Наверное, я наверстываю упущенное. Никого ближе у меня сейчас нет.

Мы как раз дошли до отделения.

— А эти россказни о том, что ему попросту скучно, вот он и околачивается поблизости, — это же неправда, да?

Таллок улыбнулась сдержанной, слегка надменной улыбкой женщины, которая знает, что ее любят.

— Конечно. Это он меня так оберегает.

Пожелав мне спокойной ночи и добраться домой без приключений, она зашла в здание. А я, усаживаясь в машину, думала об одном: о том, что Таллок, пускай и одинокая, без родных и друзей, все-таки никогда не согласилась бы поменяться со мной местами.

26

Аманда Вестон никак не может унять дрожь. Это не озноб, нет, хотя ей, наверное, холодно: как ни крути, она раздета. Эти спазмы не имеют никакого отношения к перепадам температуры. Она не замерзла. Она боится.

С потолка свисают большие разноцветные предметы; красная, синяя и желтая краска отслаивается от них чешуйками. Она вроде бы должна знать, что это такое, но скованный ужасом мозг отказывается обрабатывать нормальную информацию и воспринимает только телесные ощущения — зато в мельчайших подробностях. Грубо обтесанная скамейка, на которой она лежит, впивается в кожу, как тысяча крохотных хищных зверьков. Под правым глазом зудит так сильно, что хочется плакать. В довершение что-то определенно ползет по левой ноге. Но она ничего не может с этим поделать.