«Ну вот, теперь придется с Пашей объясняться. Господи, ну за что мне эти напасти, ну почему я все время должен что-то скрывать, кому-то врать, о чем-то недоговаривать? Почему инженер или слесарь могут позволить себе быть честными, открытыми и искренними, не врать без необходимости и спокойно спать по ночам, а я не могу? Что же это за профессия такая, Богом проклятая, людьми презираемая, судьбой обиженная! Ах, Паша, Пашенька, ты без малого два десятка лет у меня на глазах, ты – моя правая рука, ты – мой первый помощник, моя надежа и опора. Ты плакал вот в этом самом кабинете, когда врачи сказали, что у твоей любимой женщины рак, потому что ты – женатый человек и не можешь провести вместе с ней последние месяцы ее короткой и не очень-то счастливой жизни. А потом ты снова плакал, но уже от радости, потому, что врачи ошиблись, и твоя возлюбленная, хоть и тяжко больная, но жива до сих пор и, вполне вероятно, нас с тобой переживет. Я всегда верил тебе, Паша, и ни разу, ты слышишь, ни разу за эти два десятка лет ты меня не подвел. Мы с тобой всегда на разных орбитах, потому что ты вечно споришь со мной и, как правило, не соглашаешься ни сразу, ни потом, когда я выложу тебе все свои аргументы.
Но в процессе наших споров оттачиваются и шлифуются комбинации и ходы, хотя, честно тебе скажу, иногда мне хочется тебя убить. В тебе нет фантазии, полета, творчества, в тебе нет широты и размаха, но зато все это есть во мне, даже в избытке, опасном для окружающих. Ты – педант и крючкотвор, ты – зануда и перестраховщик, ты – ворчун и брюзга, ты моложе меня на восемь лет по паспорту и старше лет на семьдесят по жизни. Мы с тобой всегда на разных орбитах, но все эти годы я любил тебя и верил тебе. Что же мне делать сейчас? Может, ты меня научишь?»
Мысленно перекрестившись, полковник Гордеев принял решение.
– Видишь ли, Паша, – начал он ровным бесстрастным голосом, стараясь унять внутреннюю дрожь и заглушить мерзкий липкий голосок, ехидно нашептывающий: «А если и он тоже? Откуда ты знаешь, что он не с ними?»
Жерехов слушал начальника не перебивая. Его маленькие темные глазки внимательно поблескивали, обычно чуть сутуловатые плечи сейчас так согнулись, что, казалось, шеи у него вовсе нет, как, впрочем, и груди, и низко опущенный подбородок навечно сросся с ладонью, о которую опирался.
По мере того как Виктор Алексеевич рассказывал, губы Жерехова становились все тоньше, пока наконец щеточка аккуратных усиков не сомкнулась с подбородком. Сейчас он был вызывающе, отчаянно уродлив, напоминая съежившегося и готовящегося к атаке хорька.
Когда Гордеев умолк, его заместитель некоторое время помолчал, потом глубоко вздохнул, распрямил плечи, расцепил сжатые в замок пальцы рук и, болезненно поморщившись, принялся массировать затекшую поясницу.
– Что скажешь, Паша? – прервал молчание Гордеев.
– Много чего. Первое. К делу это не относится, но я все-таки скажу, потому что мы с тобой давно работаем вместе и, Бог даст, поработаем еще.
Ты подозреваешь всех, в том числе и меня. Тебе трудно было решиться на разговор со мной сегодня, потому что ты думаешь, что Ларцев может оказаться не единственной фигурой в этом деле. Ты и сейчас до конца не уверен, не совершаешь ли ошибку, обсуждая со мной дело Ереминой. И я хочу, чтобы ты знал, Виктор: я на тебя не в обиде. Я понимаю, как тяжко тебе подозревать тех, кого ты любишь и уважаешь. Но ты должен признать, что это – темные, если хочешь, грязные стороны нашей работы. Их нельзя избежать, от них нельзя уклониться, поэтому тебе не должно быть неловко. Не ты это придумал и не ты в этом виноват.
– Спасибо тебе, Паша, – тихо произнес Гордеев.
– Не за что, – усмехнулся Жерехов. – Теперь второе. Ответь мне, Виктор: чего ты хочешь?
– В каком смысле?
– Перед тобой две проблемы: убийство Ереминой и твои подчиненные. Ты должен отдавать себе отчет, что обе они одновременно не решаются. Силенок у нас маловато. Вот я и спрашиваю тебя, какую из двух проблем ты хочешь решить, а какой – пожертвовать.
– А ты изменился, Паша, – заметил Гордеев. – Помнится, еще год назад мы с тобой чуть не поссорились, когда я убеждал тебя, что поимкой наемного убийцы можно пожертвовать, если взамен получить возможность понять, как работает нанимающая его организация. Ты тогда категорически со мной не соглашался и грозил мне всеми карами небесными за предательство интересов правосудия. Не забыл?
– Не забыл. Кстати, это было не год назад, а полтора. Ты всегда соображал быстрее меня, все перемены на лету улавливал, поэтому из нас двоих начальник не я, а ты. Я, Витя, тугодум, ты же знаешь. То, что для тебя было очевидным еще в прошлом году, я начинаю постигать только теперь.
Вот и скажи мне, рассчитываешь ли ты раскрыть убийство Ереминой?
– Честно?
– Честно.
– Если честно, то нет. Я могу это сделать, но не хочу.
– Почему?
– Людей жалко. Человек, который задействовал такие силы, чтобы скрыть изнасилование, по которому срок давности истек, и даже совершил ради этого новое преступление, – такой человек ни за чем не постоит. Суд и тюрьма ему не грозили, потерпевшая в милицию не заявляла, так что к уголовной ответственности его нельзя привлечь ни при каких условиях. Переправка рукописей за границу и их использование, даже если приносит огромные доходы, уголовно ненаказуемы, это сфера авторского права. И если он так перепугался, что организовал убийство девушки, как только чуть-чуть запахло паленым, это значит, что под угрозой оказалась его репутация, которая, по-видимому, стоит в данном случае куда дороже, чем свобода. А дороже свободы, Паша, ничего нет. Только жизнь.
– Ну и что дальше? Ты хочешь сказать, что за его репутацией стоит целая группа людей, которые его не пощадят, если он их подведет?
– Вот именно. Или на нем есть еще какие-то грехи, которые обязательно вылезут на свет божий, если будет продолжена работа по убийству Ереминой. Поэтому он будет драться до последнего. Он жизнь свою спасает. Сегодня на него работает Ларцев, уж не знаю, за какие такие золотые горы.
А завтра он возьмется за кого-нибудь другого. Методов-то всего два: подкуп и шантаж. Каждый из нас живет только на зарплату, и у каждого из нас есть близкие. Вот тебе, Пашенька, и весь расклад. За Анастасию они уже принялись. Дальше рисковать я не могу.
– Согласен с тобой, – кивнул Жерехов. – Я бы тоже не стал рисковать.
Я бы сделал по-другому. У тебя есть какие-нибудь соображения?
– Никаких, – вздохнул Колобок.
Внезапно он вскочил с кресла и заметался по кабинету, вмиг превратившись в прежнего Колобка Гордеева.
– Я ничего не могу придумать, пока не пойму, что произошло у Каменской, – нервно выкрикнул он, пробегая за спиной у Жерехова и огибая длинный приставной стол для заседаний. – У меня руки связаны, я боюсь сделать что-нибудь не то и навредить ей. Пойми, Паша, тот факт, что она ничего не передала через врача, говорит только об одном: она откуда-то узнала, что в игре – не только Ларцев, что есть и другие, и неизвестно, кто они, поэтому на всякий случай доверять нельзя никому. Откуда она это узнала? Что там у нее случилось? Есть тысячи вариантов и комбинаций, которые можно было бы сейчас же задействовать, но это можно делать только тогда, когда понимаешь, что на самом деле происходит. А вслепую можно такого напороть!..