Пришедшие вытряхивали содержимое тумбочек, переворачивали матрацы, брезгливо прощупывали одежду своих подопечных и неторопливо переходили в следующую комнату, где ритуал повторялся.
После утренней уборки помещений и невкусного завтрака, состоящего из липкой овсянки или комковатого омлета из яичного порошка, детей строем вели на занятия.
Школа размещалась в том же здании, что и общежитие, только в другом крыле. По коридорам, анфиладами соединяющим корпуса, шли молча, взявшись за руки по двое или по трое.
На обед давали суп, обжигающий глотку. Повара, не скупясь, сыпали в котлы красный перец, чтобы похлебка раньше времени не испортилась от жары. На второе полагался разваренный, плохо очищенный картофель с салом или жареной скумбрией и хлеб с подтаявшей шайбой сливочного масла. Директор интерната нередко журил завхоза и старшего повара за то, что масло по вкусу напоминает маргарин.
После обеда воспитанников выгоняли на часовую прогулку во двор интерната. Дети бесцельно слонялись по маленькому асфальтированному пятачку, отгороженному от внешнего мира высоченным забором. Они кучковались небольшими группами, зубоскалили, покуривали в кулак или, развалившись на неудобных, но прочных скамейках, лениво жмурились, подставляя солнечным лучам серые лица. У ребят постарше в обмен на незначительные услуги можно было попросить насвай . Порошкообразную дрянь уносили в ладошках подальше, в другой конец двора, там сыпали под язык, держали несколько минут, а потом смачно сплевывали на асфальт. После прогулки все пространство за домом оказывалось замаранным безобразными коричневыми плевками.
Время индивидуальных занятий было пыткой для интернатовцев. Детей по одному или по двое заводили в холодные, светлые комнаты, где их ждали усталые, раздраженные взрослые. Воспитанников осматривали и ощупывали, а потом усаживали на стул для продолжительных, непонятных и утомительных бесед.
За два часа до ужина в длиннющем коридоре общежития проходил развод. Детям назначали посильную работу, о выполнении которой необходимо было доложить в срок. Интернатовцы разбредались по корпусам: мыли лестницы, красили оконные рамы и дверные косяки, разгружали машину с продуктами, чистили картошку на кухне, сажали или подстригали кустарники во дворе, мастерили инвентарь для учебных комнат.
После ужина, завершающегося сухарями и жидким киселем, и до вечерней поверки детям надлежало привести в порядок свой внешний вид. Воспитанники толпились в бытовке, клянчили друг у друга нитки и подворотнички, дрались из-за очереди к умывальникам, в которых стирали носки, и мазали жирным слоем ваксу на видавшие виды ботинки.
После вечерней переклички дети разбредались по комнатам, спеша разобрать постель и раздеться до того, как погаснет свет и в коридоре вспыхнет тоскливым голубым светом лампа дежурного освещения. С этого момента любое хождение и любой звук в спальном корпусе приравнивались к злостному нарушению дисциплины и карались дежурным воспитателем незамедлительно. В интернате редко наказывали нарядами на дополнительные работы. Педагоги чаще пользовали простой и эффективный прием: короткий удар кулаком в межреберье на уровне сгиба локтей.В первый же вечер, сразу после отбоя, Борис лежал в постели, устремив тоскливый, невидящий взор в потолок, когда услышал шорох в темноте, а вслед за ним – чье-то нетерпеливое дыхание возле своей подушки.
– Эй, новенький! – услышал он над самым ухом пронзительный шепот. – Вставай!
Борис откинул одеяло и сел на кровати, стараясь понять, в чем дело. Перед ним на корточках сидел Паша Румянцев – мальчик лет четырнадцати, с короткой верхней губой, оттопыренными ушами и давно немытым ежиком рыжеватых волос. Он тяжело дышал, время от времени оглядываясь по сторонам, будто опасаясь быть обнаруженным кем-то в этой полупрозрачной, дрожащей темноте.
– Снимай трусы! – срывающимся шепотом приказал он.
– Зачем? – Борис на всякий случай отодвинулся на кровати и впился увечной ладошкой в холодную железную спинку.
Вместо ответа Румянцев опять огляделся и быстрым, коротким движением ударил Бориса кулаком между ног. Тот вскрикнул и, согнувшись, стал сползать на пол, все еще цепляясь за спинку кровати.
– Ты глухой? – шипел Румянцев, переминаясь на корточках. – Вставай и снимай трусы!
Содрогаясь от боли и унижения, Борис медленно выпрямился и, закусив прыгающую губу, потянул рукой трусы вниз. Они криво съехали с одного бока, обнажая половину лобка. Румянцев нетерпеливо сдернул их до самого пола. На секунду он застыл в неподвижности, словно соображая, что делать дальше, а потом медленно и аккуратно принялся ощупывать гениталии своего нового соседа. Борис в отчаянии отвернулся и страдальчески зажмурил глаза. Холодные пальцы хозяйничали у него в паху, и он едва сдерживал себя, чтобы не закричать от ужаса и стыда. Он слышал, как Румянцев облизывает губы и тяжело дышит.
– Теперь ты! – Бесцеремонный сосед выпрямился во весь рост, и Борис увидел, как зловеще оттопыриваются у него трусы.
– Я не хочу.
– Чего-чего?
– Я не хочу! – Боря отпрянул и сел на кровать.
Сосед подошел к нему вплотную и уже оголил свой набухший, отвратительный член, как вдруг ночную тишину прорезал ледяной голос:
– Румянцев! Иди-ка сюда, ублюдок!
Пашка вздрогнул, присел от страха и, натягивая приспущенные трусы, затравленно оглянулся. В комнату шаркающей походкой вошел дежурный воспитатель – коренастый мужчина лет сорока с гладкой, как финик, головой, наглухо вбитой в плечи по самый подбородок. Он ловко ухватил запаниковавшего Румянцева за майку и, притянув к себе, проорал в самое ухо:
– Тебя предупреждали, что кастрируют? Я спрашиваю: тебе говорили, что оттяпают твою кочерыжку?
Румянцев дрожал, с ужасом вцепившись в руку воспитателя. Тот неожиданно отпустил майку и в то же мгновение другой рукой гулко ударил своего подопечного в грудь. Румянцев повалился на пол, жалобно поскуливая. Не обращая на него внимания, мужчина подошел к кровати, на которой испуганно жался к стене Борис.
– Писатель! – тоном, исключающим надежду на сочувствие и защиту, произнес дежурный. – Тебе, придурку, говорили, что после отбоя никаких движений?
Борис молчал, теребя одеяло. Воспитатель, несильно замахнувшись, хлестко ударил его ладонью по уху:
– Спать, дефективный!
Разобравшись таким образом с нарушителями дисциплины, мужчина двинулся к выходу. На пороге он обернулся и лениво предупредил:
– В следующий раз убью обоих!Из всех своих соседей по комнате Борис сдружился только с молчаливым и серьезным Игорем Таратутой. Они были ровесниками. Но ребят сближало не только это. Борис чувствовал что-то знакомое и даже родное в печальных, умных глазах мальчика, в его внушительном немногословии, выразительных жестах. Даже внешне иногда проскальзывало удивительное сходство. Такие же темные волосы, подчеркивающие почти аристократическую бледность лица; тонкие, правильные черты; такой же строгий нос и бесцветные губы. Только глаза у Таратуты были другими. Глубоко посаженные, карие – они не встречали окружающий мир, а поглощали, топили его в тяжелой недосказанности или тревоге. Но по большому счету, если бы Боре сообщили, что у него и у Игоря одни родители, – он бы не удивился. Впрочем, в отличие от Бориса своих родителей Таратута знал. Он никогда не рассказывал, почему оказался в интернате, избегал разговоров про «красивых и ласковых» матерей, не участвовал в коллективных фантазиях на тему «мой отец – герой». Лишь однажды он обронил случайно, словно стряхивая с себя брызги от струи докучливых и однообразных вопросов: