«В конце концов, неважно, кто ты на самом деле , – рассуждал он долгими ночами, подперев рукой щеку на подушке и с нежностью разглядывая профиль спящей рядом с ним женщины. – Ты действительно похожа на мою Галинку. А мне этого и довольно, потому что я опять счастлив. Как в далеком детстве, когда у меня впервые появилась семья…»
Судьба Бориса Григорьева сделала новый поворот. Его жизнь изменилась так стремительно, что он сам не успевал осмысливать происходящее с ним. Отныне он был окружен любовью и лаской. Его день начинался с улыбающихся прекрасных глаз, в которых играл рассветный луч, и заканчивался жаркими черными солнцами, тающими в закатной неге. Изменились и люди, окружавшие его. Циклоп и Матвей, казалось, добились того, к чему стремились все последнее время.
– Подумать только! – восклицал Матвей. – Расстаться братом и сестрой, а встретиться через семнадцать лет мужем и женой!
– Сводными, сводными братом и сестрой, – поправляла его Галинка.
– Ну я и говорю, – кивал Матвей. – Сначала жизнь вас свела в одном качестве, а потом – в другом!
Циклоп торжественно объявил Борису, что работа с картотекой закончена, стажировка засчитана и он может отныне заниматься тем, что ему по душе.
– Ты хотел учить детей? – уточнил Николай Давыдович. – Что ж, дерзай. Во дворце пионеров как раз открылась вакансия…
– Спасибо, – просиял Борис. – Это замечательно. Только вот…
– Что?.. – насторожился Циклоп.
Борис замялся.
– Просто я подумал… – пробормотал он смущенно. – Раз так все изменилось к лучшему, может быть, я смогу… Словом, мне бы хотелось общаться со своими читателями.
Циклоп и Матвей переглянулись.
– Боря, а ты разве продолжаешь писать? – поинтересовалась Галинка, разливая гостям чай в большие фарфоровые пиалы. – Я тебя ни разу не видела за этим занятием.
Борис смутился еще больше.
– Ну да… То есть я уже давно ничего не писал, – пояснил он. – Но сейчас чувствую новый прилив желания и энергии.
– Побереги свою энергию, – весело порекомендовал Матвей. – Она тебе ой как пригодится. – И он бросил многозначительный взгляд на Галинку.
Та покраснела, как школьница, и отвела глаза.
– И тем не менее, – неожиданно твердо закончил Борис, – я буду писать. Люди ждут моих новых книг… – Он подошел к столу, выдвинул ящик и извлек из него сложенную вдвое газету. – Послушайте, что пишут в «Вечернем Ташкенте»…
Циклоп напрягся и вопросительно посмотрел на Галинку. Та сделала испуганные глаза и пожала плечами.
– В этом году, – громко прочитал Борис, – выходит в свет новый альманах молодых писателей Узбекистана… Так… талантливые произведения… трудовые будни… литературная смена… вошли произведения десяти писателей… А! Вот: очень жаль, что нынешний сборник не открывает, как всегда, проза двадцатишестилетнего лауреата премии Хамзы Бориса Григорьева… Молодой писатель замолчал, в то время как ведущие литераторы Узбекистана прочили ему стать трибуном современной молодежи, ее вдохновенным лидером…
Он сложил газету и назидательно помахал ею перед носом Матвея.
– Интересно, – произнес тот, прищурившись и не сводя глаз с Галинки. – А как попала сюда эта… газетка?
Циклоп встал и протянул руку:
– Можно?
Борис вручил ему газетный лист, торжествующе сел на свое место за столом и придвинул к себе пиалу. Учитель быстро пробежал глазами содержимое статьи и осторожно поинтересовался:
– А еще в последнее время были какие-нибудь публикации? Ну, там, репортажи или рецензии…
Борис пожал плечами:
– Я не знаю. Может, и были где-нибудь. Мы выписываем только «Вечерний Ташкент» и «Медицинский вестник».
– «Медицинский вестник» – издание безопасное для литератора, – усмехнулся Матвей.
Циклоп повертел в руках газету и наклонился к Борису:
– Можно я возьму ее себе? Для коллекции.
Тот пожал плечами:
– Конечно… У вас уже целый архив таких…
Галинка, которая на протяжении всего разговора с беспокойством поглядывала то на Циклопа, то на Матвея, вдруг решительно встала из-за стола:
– Ну вот что, Борис… Я должна тебе кое-что сказать.
Боря испуганно поднял на нее глаза и отставил пиалу.
– Теперь, когда ты знаешь, что я жива, – продолжала Галинка звонким голосом, – когда понял, что не было никаких катаклизмов, катастроф и трагедий, что ты никогда и никому не сделал ничего плохого, когда у тебя началась совсем другая жизнь… – Она перевела дыхание и закончила с чувством: – Ты должен узнать всю правду до конца!
– Одну минуточку! – перебил ее Матвей и постучал по столу костяшками пальцев. – Для медика, Галя, ты слишком нетерпелива…
– Да, я нетерпелива! – вдруг закричала Галинка, и в глазах ее блеснули слезы. – Когда-то я потеряла брата, и не хочу, чтобы теперь у меня отняли мужа! Я не хочу снова рыдать на его могиле!
– Ну, до могилы, я надеюсь, дело не дойдет, – успокоил ее Матвей. – А вот отнять тебя, Боря, у нас все время кое-кому не терпится. Отнять навсегда…
Борис ошарашенно моргал.
– И уже давно отняли бы, – закончил Матвей, – если бы не твой учитель и верный друг Николай Давыдович. Он борется за тебя, пытаясь разорвать замкнутый круг…
– Отнять? Меня? – Борис почувствовал, что начинает задыхаться.
– Мы все боремся за тебя, – подтвердил Циклоп. – Мы – самые близкие тебе люди. И хотим, чтобы ты нам помог в нашей борьбе.
– В борьбе с кем? – шепотом спросил Борис.
Циклоп, казалось, задумался. Он встал, подошел к окну и некоторое время смотрел в одну точку за стеклом, где медленно расползалось марево угасающего дня.
– С обстоятельствами, – ответил он, передернув плечами. – С твоей судьбой, которую взяли и написали за тебя на куцем бумажном листе.
– Откуда вы знаете про обрывок салфетки? – выдохнул Борис.
Циклоп отвернулся от окна и непонимающе покачал головой:
– Какой обрывок?
– Когда-то, очень давно, мою судьбу нарисовали на бумажной салфетке, – пояснил Борис. – Вы об этом говорите?
Циклоп открыл было рот, чтобы ответить, но его опередил Матвей.
– Похоже, парень, – сказал он, вставая и потягиваясь, – твою судьбу постоянно кто-то за тебя переписывает. А ты не хочешь нам помочь…
– Я хочу! – возразил Боря. – Но не знаю – как… Что я должен делать?
Матвей медленно обошел стол, встал за спиной у Бориса и положил руки ему на плечи:
– Тебе нужно кое-что не делать…
– Что же?
Матвей ждал этого вопроса. Он наклонился к самому Бориному уху и произнес с расстановкой: