Они вошли в малюсенькую комнатку. Двенадцать квадратных метров давно не ремонтированной пустоты. Засаленные синюшные обои. Тускло-пестрая шторка на окне. Из мебели — старинная, когда-то роскошная кровать, под серым казарменным одеялом. На одеяле, почти в центре, темное пятно. Сантиметров десять в диаметре.
— Стреляли не в голову, — подумал вслух Калмычков.
— В область сердца, — уточнил Егоров. — А почему — «стреляли»?
— Есть свидетели самоубийства?
— Так точно, — Егоров указал на стоящий в углу штатив для фото— и киносъемки. Калмычков принял его за инвентарь опергруппы, успел удивиться — казенное имущество забыли. — В момент самоубийства штатив стоял вот здесь, между кроватью и окном. Запись велась на цифровую камеру «Панасоник». Камера, пистолет и одежда самоубийцы — в вещдоках. Протокол почитаете, если хотите. Зацепиться не за что.
Калмычков поворошил на подоконнике кучку новых неиспользованных носок и трусов из вскрытых упаковок.
— А если 110-я? Что на камеру записано?
— Выстрел. Эффективной записи — минута пятьдесят. Потом, двадцать одна минута — труп на кровати. Первым в комнату вошел я. Добрался быстрее уродов из 28-го, те еще ходоки. Через пять минут приехала «скорая»… — ответил Егоров.
— Так-так… Какое впечатление производит самоубийца? Статус его, понимаете? Богатый — бедный, из «быков», из блатных?
Егоров недоуменно посмотрел на Калмычкова.
— Вам-то, зачем? В протоколе все есть. Следствие, что сможет — покажет. Готовенькое прочитаете. В толк не возьму, какого лысого меня здесь торчать заставили? Нормальные люди уже и футбол посмотрели, и пива надулись. Чего Главк не в свои дела лезет?
Этот вопрос волновал и самого Калмычкова. Но не с Егоровым же его обсуждать.
— Отвечайте на вопрос, капитан. Остальное — не ваше дело.
— Слушаюсь! — вытянулся Егоров. Лицо его изобразило кретинизм, и Калмычков понял, что толку больше не добьется. — Докладываю! Никакого впечатления труп не произвел! Наколки отсутствуют, на роже у него ничего не написано.
— Хватит «дурку включать»! Я пытаюсь понять смысл происходящего. Если дело простое — почему репортеры приехали, телевидение. Почему они-то налетели?
— Не могу знать! — не унимался Егоров. — Кто-то их вызвал.
— Ладно, ступайте домой. Два вопроса вдогонку…
— Хоть три, товарищ подполковник! — обрадовался и сразу стал нормальным Егоров.
— Кто сообщил о самоубийстве?
— Соседи, старички. За стенкой живут. Приютили квартиранта. Как только выстрел услышали, сразу и позвонили. Телефон у них, по счастью, работает, — ответил Егоров.
— Что делал здесь журналист? — спросил Калмычков.
Дался ему этот доходяга.
— Ничего не делал. Прибежал позже всех. «Хочу, — говорит, — знать, что произошло…» Отправил его в отделение, пусть там расспрашивает.
— Хорошо, Егоров, идите. Вы и так субботний вечер прочухали. Да и я, собственно.
— Такая у нас служба, товарищ подполковник, — съерничал Егоров. — Вредная для здоровья и личной жизни. Да, кстати, — уже от двери обернулся он к Калмычкову. — Если вас прислали ввиду необычности дела… Все, как всегда… Разве что журналисты. Чего они приперлись? В правильную сторону ваша мысль сработала. Мы не догадались спросить. Что еще? Докторишка мне не понравился — молодой, но сильно датый. У медицины теперь так положено? Он внимания не обратил, а я заметил: труп покрыт мелкой сыпью, странная, по всему телу. И прижизненные потертости на коленных и локтевых суставах. Свежие. На карачках полз?.. Судмедэксперт, конечно, опишет, а я так, к сведению… Остальное — как обычно, только быстрее. Торопились на футбол, — сказал Егоров и исчез за дверью.
Оставшись один, Калмычков еще раз окинул комнатку взглядом, заглянул под кровать, но ничего интересного там не обнаружил.
«Не прав Егоров, не прав. Простоты в этом деле не видно. Труп неопознан, документов нет. Человек, по всему, не местный, концы в воду. А запись кому-то оставил. Кому? Кто должен объявиться?.. А журналисты? А генерал?.. А я здесь — зачем?..» — задавал себе Калмычков вопросы.
Скрипнула дверь и в узкую щель просунулась растрепанная старушечья голова. Сухонькая бабулька, лет семидесяти. Из бывших приличных.
— Вы не уходите, товарищ милиционер? Поздно уже, двери закрыть надо.
— Да, бабушка, скоро уйду. Вас немного поспрашиваю… Можно к вам заглянуть? — явил образец такта и уважения Калмычков.
— Сколько ж спрашивать? Целый день спрашивают, спрашивают. А мне надо деда обиходить. Раньше хоть жилец помогал. Возьмет его на руки и в туалет стащит.
Так, бубня, старушка дошаркала до своей двери. Калмычков поддержал ее под локоток, помогая переступить порожек.
Комната стариков оказалась почти вдвое просторней той, где самоубился квартирант.
Из обстановки в ней собралось необходимое: стол, шкаф, две кровати, телевизор на этажерке. Старый телевизор, но цветной. Показывает полуночные новости. В углу тарахтит древний холодильник. На подоконниках и на второй этажерочке — десятка два разных кактусов. Много хлама по полкам и столу. Хотя, что для кого — хлам? «У питерских стариков привычка — ничего не выбрасывать. На черный день».
На одной из кроватей лежал под одеялом дед, худой и синий, как общипанный старый петух. При появлении Калмычкова он повернул голову на подушке и вразумительно поздоровался. «Крепкий, значит, дедок, не инсультник парализованный», — подумал Калмычков.
— Вы уж поскорей. Спрашивайте, да идите. Дед переволновался весь. И, это… Я уже говорила вашим, мы ничего не знаем… — беспокоилась старушка.
— А давайте, бабушка, я вам помогу. Как вас зовут? — спросил Калмычков.
Бабуля недоверчиво покосилась, но выгонять перестала.
— Самсоновы мы. Я — Клавдия Захаровна. Дед — Степан Иваныч. Да вы не утруждайтесь. Китель на вас новый, запачкаете. Погоны-то, с большими звездами… Начальник… Мой в молодости офицером был, морским, капитан-лейтенантом. Милицейские погоны я не различаю. Вы лучше идите. Сами как-нибудь…
Но Калмычков не отступился. Снял тужурку. Выпрастал деда из одеяла и отнес его, под бабкины причитания, в жутковатый квартирный санузел. Вместе с ней они сначала помогли деду облегчиться в почерневший унитаз, а затем Калмычков поставил его в такую же черную ванну, под ржавый грибок-рассеиватель, венчающий водопроводную трубу. Клавдия Захаровна окатила дедовы мощи теплой водичкой. За трубу дед и держался, пока принимал душ.
— Он еще крепкий, сам на ногах стоит, было бы за что ухватиться. И ходит, только медленно. Сажать его тяжело и поднимать. У самой поясницу схватывает. Боюсь, не разогнусь в какой-нибудь раз, — жаловалась бабуля по ходу процедуры.
— Тут и помрем, на унитазе, — съязвил дед. — В газете напишут: «Они жили долго и померли в одном туалете». А заголовок будет: «Осколки Советского Союза».