— Вот именно! — просияв, воскликнула Руби.
— Но по-моему, ваша личная жизнь никого не касается.
— Нелл, в одном ты можешь быть твердо уверена: люди считают своим долгом лезть в чужую жизнь. Именно поэтому нельзя давать им пищу для сплетен, понимаешь?
— Да. — Нелл поднялась. — Мне пора заниматься. — И она звучно поцеловала Руби в щеку. — Спасибо за урок.
— Смотри, только отцу ни слова!
— Ни за что! Это наш секрет. — И Нелл убежала.
«Ах, дрянь! — мысленно выругалась она, садясь в вагон, чтобы подняться на гору. — Я знаю, что папа любит тетю Руби, а тетя Руби любит его, но я же не спросила, кого любит мама! Папу? Если бы не приходилось спать с ним — тогда конечно, но папе нужна половая жизнь».
Прирожденная исследовательница, Нелл твердо решила выяснить, любит ли ее мать отца. И очень быстро узнала, что мама не любит никого, даже себя. От любого прикосновения мужа, даже случайного и мимолетного, она съеживалась, уходила в себя, как улитка в раковину, а в глазах мелькало отвращение, ясно свидетельствующее, что оно вызвано совсем не запретом на половые сношения. И главное, папа об этом знал! Мамино отвращение злило его, в ответ он хлестал ее язвительными замечаниями, потом спохватывался и исчезал. Нелл часто гадала, любит ли мама хотя бы своих детей.
— О да, — ответила на этот вопрос Руби.
— Если и любит, то не знает, как выразить любовь, — рассудила Нелл. — Мне порой кажется, что мама — воплощенная трагедия.
— Если вспомнить все, что она пережила, то ты права. — У Руби в глазах застыли слезы. — Пожалуйста, Нелл, не отворачивайся от нее. Поверь, если твоя мать увидит, что в тебя кто-то целится из ружья, она заслонит тебя от пуль своим телом.
К десятилетнему возрасту Анна превратилась в миниатюрную копию собственной матери — и источник вечных мучений для всех домочадцев, особенно тридцатитрехлетней Яшмы. Рослая и грациозная, Анна давно уже свободно ходила и изъяснялась простыми предложениями. Она перестала мочиться в штанишки, но следом за этой победой явилось зловещее предзнаменование ранней зрелости: у Анны начала расти грудь.
Менструации, начавшиеся у нее в одиннадцать лет, стали сушим кошмаром. Подобно многим слабоумным детям, Анна не выносила вида крови, которую воспринимала как утекающее «я», будь то свое или чужое. Вероятно, толчком послужило событие, свидетельницей которого Анна стала на кухне у Сэма Вона в отеле «Кинросс»: один из поваров порезал руку до кости, из рассеченной артерии фонтаном брызгала кровь, несчастный так визжал и бился в панике, что ему с трудом наложили жгут. Никто и не вспомнил про стоящую тут же Анну, пока своими криками она не заглушила вопли повара.
Увидев на собственной одежде кровь, Анна в ужасе завизжала, так что ее пришлось схватить и держать, чтобы вытереть и подложить полотенце. Ни время, ни регулярные повторения не избавили ее от страха. Справиться с Анной все пять дней, пока текла кровь, Яшме и Элизабет удавалось лишь одним способом: успокаивая девочку большими дозами хлоралгидрата, а если он не помогал — лауданумом.
Если жизнь всех домашних превратилась в муку, то существование самой Анны стало адом, ибо никто не мог объяснить ей, что такие кровотечения — нормальное и естественное явление, которое проходит само собой и с которым предстоит мириться раз в месяц. Перепуганная Анна, отличавшаяся неусидчивостью и недостатком внимания, просто не сумела бы усвоить подобные объяснения. К тому же менструации были нерегулярными и приготовить девочку к ним заранее было невозможно.
В промежутках между недомоганиями она была счастлива и весела, но только до тех пор, пока не видела крови, не разражалась криком и не бросалась прочь в панике. А если кровь была ее собственной, удержать Анну было не под силу даже взрослому человеку.
Наконец через год, пережив восемь истечений, Анна свыклась с ними настолько, что начинала отбиваться, даже когда кто-нибудь просто пытался переодеть ее: любая смена одежды ассоциировалась у нее с менструациями. И все же это пошло ей на пользу: Анна вдруг научилась самостоятельно мыться и одеваться. Элизабет и Яшма не вмешивались, только следили за тем, чтобы процедура выполнялась тщательно.
— Слава Богу, что недомогания начались у нее так рано, — говорила Элизабет Яшме. — Я и не мечтала научить ее мыться и одеваться.
Девочки взрослели, а Элизабет, как и следовало ожидать, остро ощущала, что стареет — курьезное состояние в ее возрасте. Но в тридцать лет на ее попечении очутились две расцветающие девушки, а она понятия не имела, как с ними обращаться. Будь она более образованной и по-житейски опытной, преодолеть затруднения было бы несложно, но она действовала наугад, а в крайнем случае обращалась за помощью к Руби. Но когда речь заходила об Анне, Руби только разводила руками; никто не помогал Элизабет, кроме любящей и терпеливой Яшмы, беззаветно преданной своей воспитаннице.
В марте 1889 года наступила четырнадцатая годовщина брака Элизабет, которая мало-помалу научилась довольствоваться своей жизнью. Она рассудила, что жила бы совсем иначе на родине, где пришлось бы сначала ухаживать за престарелым отцом, потом — за племянниками и племянницами и вместе с тем оставаться на втором плане. Впрочем, быть в центре внимания она и не желала. У Александра были Руби и Нелл, у Нелл — Александр, у Анны — Яшма. Годы шли, отношения Элизабет и Александра не менялись. До тех пор, пока Александр не прикасался к жене, ей удавалось сохранять видимость приличий — ради не в меру наблюдательной Нелл.
О, случались и в жизни Элизабет светлые моменты! Подтрунивание вместе с Нелл над поваром Чжаном, дни полного согласия с Александром, задушевные беседы с Руби, приезды тоскующей вдовы Констанс, верховые прогулки по бушу, увлекательные книги, игра на рояле вместе с Нелл в четыре руки, возможность уединиться — правда, нечастая. А когда Элизабет вспоминала про Заводь, перед ее мысленным взором неизменно возникал Ли. Со временем его облик затуманивался, затягивался золотистой солнечной дымкой, приобретал горьковатый привкус счастья, которое уже никогда не повторится. Постепенно Элизабет снова начала приезжать к Заводи и наслаждаться покоем, не вспоминая про Ли.
Александра все чаще посещали мысли о том, что его дом перенаселен женщинами, и хотя он продолжал брать Нелл с собой во все поездки — разумеется, в свободное от учебы время, — он вынужден был признать, что домой его не тянет. Виновата была не дочь, а он сам и Элизабет, с ее извечным припевом про женскую участь и наставлениями остерегаться мужчин. Александр невольно начинал с подозрением поглядывать на своих работников, проверяя, не возбуждает ли Нелл в них похоть или что еще хуже, как твердила Элизабет, не вынашивают ли они коварные планы вскружить девчонке голову, чтобы завладеть наследством. Здравый смысл подсказывал Александру, что Нелл отнюдь не роковая женщина и никогда ею не станет, но из осторожности он то запрещал Нелл поездки в сопровождении Саммерса, то не подпускал к ней других помощников в мастерских или на руднике. Александр даже присутствовал на уроках Нелл, выставляя себя на посмешище и всякий раз убеждаясь, что товарищи по учебе воспринимают его дочь как мальчишку. Три девочки из Кинросса, которые начинали учиться вместе с ними, в десять лет перестали посещать школу на горе — по разным причинам, от учебы в сиднейском пансионе до необходимости помогать родителям по дому.