Вместо ненависти она чувствовала только опасность и внутренне готовилась к отпору. Вероятно, Рита выследила ее, шла по пятам, а в драке победит. Надо бить первой, первой бить в этот алый, широкий, как будто уже раздавленный рот.
– Что?
– Не отнимай его у меня! – плачуще сказала Рита.
У нее заплясал рот, заплясал подбородок, затрепетали ноздри, даже уши, кажется, зашевелились.
Таня отступила еще на шажок и тихо выплюнула:
– Подавись!
– Где он? – Рита искательно заглянула ей в глаза.
– А ты поищи! – Таня со зловещим артистизмом подмигнула ей и побежала, подгоняемая ветром.
Она приближалась к дому, когда сверкающими гвоздями зачастили тяжелые капли. Открыла калитку, пронеслась по двору. Ася издала грустное блеяние, привязанная в огороде. Таня подскочила к козе, вынула клинышек, дернула за веревку в сторону сарайчика – коза упиралась. Таня пыталась подтолкнуть ее, взяв за бока, но, остриженная и намокшая, коза скользила под руками. Забежав вперед, Таня сжала ее за рога и, превозмогая сопротивление, с ощущением, что тянет деревце, которое вот-вот вырвет с корнем, втащила в загон.
Родители обедали на кухне, из “точки” на стене слушая “Радио «Парламент»”. Таня положила буханку на стол, налила тарелку супа.
– Мать в Москву уезжает, – сообщил Виктор.
– Кларка Слепухина позвонила, заболела. Подменить ее надо, – быстро сказала Лена, не глядя на дочь. – Пообедаем, и поеду.
– Сколько раз ты ее уже заменяла! – вздохнул Виктор.
– Второй раз.
– Некому ей больше позвонить? Как будто не знает, что тебе из загорода переться.
– У нас отношения хорошие. Почему не помочь человеку?
– Если не на работу едешь, лучше сразу признайся.
– Не веришь, позвони в аварийку.
За окном всё уже было седым от густого ливня, который звонко дребезжал о стекло и с шорохом молотил огород. Виктор захлопнул форточку – шорох стих, звон остался.
Вела радиопередачу Танина тезка по фамилии Иванова, говорившая четким и ободряющим голосом. Это был высокий голос юнги, слезшего с мачты и рапортующего об увиденной полосе земли.
– Глушат, что ли, не пойму, – сказал отец с надеждой.
– Прям. Больно надо… – сказала мама. – Гроза.
Если Виктор был на работе, Лена никогда не включала ни телевизор с “Парламентским часом”, ни “Радио «Парламент»”. Но при нем радио она слушала даже увлеченно, перекрывая голос ведущей своим.
За окном блеснула серебристо-синяя молния, похожая на взлетевшую в вышину волшебную рыбину.
– Не горбись, доча! – сказала Лена. – Спина кривой будет.
– Я не горблюсь!
– И хлеб не ломай, нож возьми!
Виктор поморщился, косясь на радио: мол, не мешайте слушать.
Раздался гром, оглушительный и просторный, и эфир захватили хрип и шорох.
Спустя три секунды Иванова вернулась как ни в чём не бывало: с романтическими паузами она пересказывала постановление Верховного Совета в поддержку Российского флота в Севастополе и особого статуса полуострова Крым. Потом, окруженная помехами непогоды, она заговорила о происшествии в Белом доме: у депутата Константинова взломали кабинет и похитили документы.
– Сам, небось, напился и не помнит, – поняла Лена.
– Что ты брешешь!
– На тебя насмотрелась. Забыл, как на радостях паспорт потерял?
Потом Иванова рассказала о судебном иске мэра Москвы Лужкова к лидеру комсомола Малярову, заявившему: “Лужков – мафиози, у него это на лице написано”.
– На лице… – подхватил Виктор, довольно посмеиваясь. – На ряхе!
– Ты себя в зеркало видел? А если бы про тебя такое сказали?
– Разве я жулик? Я ученый вообще-то. Это я теперь должен под землей ползать, чтобы вас кормить.
Лена встала, подняла сковороду и принялась накладывать в мокрые после супа тарелки рис с тушенкой.
В эфире появился митрополит Кирилл, говоривший въедливо, как бы обсасывая каждое слово. Он благодарил парламент за постановление против сект. Следом возник артист Бурляев. Сквозь отдаленный походный марш барабанов и труб он гортанно и громко, точно полощет горло, читал стихотворение Пушкина “Клеветникам России”.
Лена убрала тарелки в раковину, разлила чай по чашкам, выставила коробку овсяного печенья.
Передача закончилась, и сразу началось обычное “Радио России”, врубившее песенку, исполняемую лихими молодецкими голосами:
Нам запоры нипочем,
Вышибаем дверь плечом…
Русские идут!
– Издеваются! – Виктор повернулся вместе с табуретом и погрозил кулаком то ли радиоточке, то ли ливню.
Лена в коридоре, согнувшись, уже натягивала резиновые сапоги.
– Хочешь, провожу, – сказал он неуверенно.
– Да сиди, куда тебе, – она вжикнула молнией куртки, зашуршала полиэтиленовым дождевиком. – Побежала, электричка через десять минут. Тань, посуду помой. Козу подоите. Ну всё, покедова!
– Осторожней! – крикнул Виктор и, вскочив, приник к окну – за стеклом сквозь брызги воды промелькнула темная голова жены в прозрачном капюшоне.
Потом он заперся у себя наверху, и до Тани долетел сердитый железный стук. Она хотела забыться телевизором, щелкая каналы, но думала о Егоре, сильном и свободном, скотине полной. “Лучше бы он меня убил”. Экран телевизора начинал расплываться. Почему-то она думала о двух ртах – розовом, жадном, чудовищном Егора и Риткином, который безобразно накрашен и красив. “Их рты подходят друг другу, а мой рот – урод”, – думала она, пальцем ощупывая маленькое сердечко своего рта.
Отец спустился, напомнил:
– Ужин готов?
Она пожарила яичницу, нарезала помидоры с огурцами. Когда сели за стол, он спросил:
– Почему посуду не вымыла?
– Я вымою. Пап…
– Аюшки?
– А чем ты там гремишь?
– Вещь одну делаю.
– Какую?
– Важную вещь. Твой папа всё умеет. Мне время дай – я танк соберу. Жизнь такая у нас сейчас… Опасная. Куда Россию ведут, знаешь? Куда нас всех ведут? На убой – вон куда. “Предупрежден – значит, вооружен”, – я так считаю.
– Козу доить будем? – тихо спросила Таня.
Дождь кончился, она сошла по мокрому крыльцу в сад, виновато блестящий на прищуренном солнце. Вывела Асю, оттащила через грязь на веранду. Подоили быстро. И снова со второго этажа раздался решительный стук.
Таня легла, как обычно, в гостиной и долго не могла заснуть, перебирая в памяти свое горе.
Она проснулась, словно бы кто ее толкнул. Не сразу поняла, где находится. Голубые блики пульсировали на стенах и потолке. “Что это? Молния?”