– Убили? – заорал мужик.
– Убили, блядь, убили! – заорал другой.
– Увезли?
– Увезли!
Сильная вспышка озаряла темноту: стол, шкаф, телик, икону в окладе, шевелились тени, в распахнутое окно врывались крики и голоса:
– Долго вы ехали!
– Кто звонил? Ты?
– Я, а что? Убили, точно?
– Нет, мать твою, ранили…
– Слышь, Женек, мы все говно, а ты ментом стал. Свет метался по какому-то заданному плану, яркий и нереальный.
– Долго вы ехали, – Таня узнала возбужденный голос соседа Никиты, работавшего сторожем в правдинском доме отдыха. – А я ночами дышу. Иду, он лежит. Зажигалкой посветил…
Голубой свет рябил, скользя круговым движением. Вся гостиная скользила по кругу.
– Застрелили?
– Ну!
– Застрелили, точно?
– Да пошел ты на хер!
Таня на дрожащих ногах подскочила к окну, высунулась. Милицейский “козел” стоял под безмолвной мигалкой, которая вращалась, отражаясь в лужах. Возле машины темнели несколько силуэтов.
Утром к ним заглянула Ида Холодец и сказала стреляющей птичьей скороговоркой: “Хи воз килд, ду ю андерстенд?”, обращаясь к Тане и делая страшные глаза. В это время как раз вернулась, отдежурив, Лена.
– Мама, Янса убили! – встретила ее Таня с порога.
– Господи, твоя власть! – выдохнула мать ошалело, легонько хлопнула себя по лбу, словно воображая удар пули, горестно обнялась с Идой и пошла наверх отсыпаться.
– Иду, дышу… – рассказал Виктору через забор сосед, к которому днем опять приехала милиция. – Дай, думаю, курну. Чиркнул, смотрю: темнеет. Посветил, а у него башка в кровище. Вся башка – пузырь кровавый.
Янса застрелили возле собственного дома. С близкого расстояния. Никто не видел, что случилось, но, возможно, он знал убийцу, подпустил к себе в темноте, поэтому хватило одной пули.
Несколько дней поселок гудел: такого убийства здесь еще не было.
По слухам, хоронили в Москве. Макуриха, соседка кирпичного дома с темной крышей, сама жительница бревенчатой избы, похожей на древесный гриб, рассказывала, что вдова приезжала один раз, неделю спустя, одна. Приехала поздно, и всю ночь окна дворца горели. С рассветом, в тумане, она завела мотор и долго стояла возле гудящего авто. Села в машину, растворилась в тумане, а дворец остался пустовать.
Как-то, зависнув над тарелкой ярко-красного борща и нарезая туда маленький месяц чеснока, Виктор сказал задиристо:
– А помнишь, с ним здесь жрали?
– Это ты жрешь. И с кем?
– Здрасьте, память девичья. С любимым твоим. Утица Центральная, дом одиннадцать.
– Вспомнил человека. Я за упокой свечку, между прочим, поставила. За Андрея новопреставленного.
– Конечно! Можно сказать, сглазила!
– Почему это?
– Забыла разве, что пела? Обещала ему: Андрюша, никто вас не тронет, лет до ста расти вам без старости!
– Замолчи.
– Как говорится, первая ласточка. Поселок нищий, он здесь один богач. Сейчас другие богатеи на нашу землю нацелились, тоже хоромы строить будут.
– Пап! – повинуясь внезапному порыву, сказала Таня. – А ты оружие уже сделал?
– Какое еще оружие? – вскинулась Лена.
– Какое оружие? – медленно спросил отец, остро глядя Тане в глаза, едва заметно мигнул, и она похолодела.
– Да там… Для огорода…. Косу новую…
– Дочь, ты часом не перегрелась у меня? – сказала Лена с насмешливой тревогой, а отец засмеялся, дробно и ласково.
В это самое время и раздался кашель. Негромкое “кха-кха” прозвучало от дверей.
Они увидели мужчину, который проник в дом незаметно и, как призрак, материализовался в их гостиной.
Большой, с опущенными плечами, в мятой одежде, он был похож на мешок с картошкой. Лицо его, бугристое, серое, в розовых рытвинах и седой щетине, напоминало клубни.
Это был Корнев-отец, Василий.
Он стрельнул шальным взглядом подростка из-под тяжелых век и выпустил глухие звуки виноватой речи:
– Извиняюсь… Я это… Хожу… это… По улице нашей… Людей спрашиваю… Моего потерял…
– Кого? – нахмурился Виктор.
– Сына моего… Вдруг вы его где видели. Дней десять как пропал…
Василий потирал коричневатые руки, будто их намыливал, на левом запястье неясно синело слово-тату.
– Не знаем, – сказала Лена. – Да вы не переживайте. Загулял где-то.
– Машина его тоже с ним пропала.
– Не знаем мы ничего! – сказал Виктор убежденно.
– А вы разве вместе жили? Он же вас прогнал! – выдала Таня звонко и, мгновенно испугавшись, услышала свой голос чужим, как сквозь воду.
– Прогнал? Меня? Куда меня гнать? А ты с чего взяла? Что ли, дружишь с ним? – Корнев впился глазами в ее побледневшее лицо.
– Это мне Рита сказала, – нашлась она.
– Ну, если где увидите, дайте знать! – Он надсадно, как-то подпольно закряхтел, очевидно, кряхтение, сопровождавшее его появление, было необходимо и при расставании. Скривил губы, переминаясь и отступая к дверям, и, легко кивнув куда-то мимо сидевших, исчез.
– Старый бандит и молодой, – сказал Виктор. – Вы слышали, как он входил? Домушник настоящий. И мамаша их тоже бандитка была, померла с перепою…
– От воспаления легких, – возразила Таня быстро.
– С чего это ты так много про них знаешь? – спросила Лена подозрительно.
…Дни цеплялись за дни, Таня разлучалась с летом, физически ощущая, что теряет прежнюю жизнь и началось что-то совсем другое; последние ночи августа она проплакала в подушку, беззвучно, почти без слез.
Наступило первое сентября. Подойдя к школе, она встретила Риту. Та стояла на каменном крыльце в окружении нескольких пацанов: все они курили, пуская дым сквозь детишек, с шумом и цветами спешивших в двери.
– Привет! – неожиданно дружелюбно сказала Рита, выдохнув дым вверх и на миг обзаведясь седыми усами, но Таня быстро прошла мимо, ее как бы не замечая.
Она села рядом с Аней Камышовой, застенчивой двоечницей, а к Рите подсел улыбчивый раскованный Омар, афганец с длинными конечностями, несколько лет назад переведенный в их класс (Зеленку населяла целая колония беженцев из Афганистана).
На перемене Рита подошла к Тане, залезшей на подоконник и уткнувшейся в “Тетрис”.
– Что? – спросила Таня, не поднимая головы, увлеченно выстраивая линии на экранчике.
– Разговор есть.