Цезарион сдался. Он посмотрел на нее глазами, полными слез, покачал головой и вышел из комнаты.
— Глупый мальчик, — с любовью сказала она Ирас и Хармиан.
— Красивый мальчик, — вздохнула Хармиан.
— Не мальчик и не глупый, — сурово возразила Ирас. — Неужели ты не поняла, Клеопатра, что его слова пророческие? Ты бы лучше обратила на них внимание, чем отмахиваться.
И вот она отплыла на «Филопаторе», а слова Ирас продолжали звучать в ее ушах. Это ее слова, а не слова Цезариона сделали Клеопатру несчастной. Отношение к ней коллег Антония в Эфесе еще сильнее ухудшило ее настроение. Но она была автократом, и все это только сделало ее более надменной, грубой, властной.
Антоний был не виноват в том, что его корабль бросил якорь у Самоса. В корабле образовалась течь, с которой до Афин он не дошел бы, а Самос оказался ближайшим островом.
Общество поклонников Диониса сделало Самос своим штабом. Пока Антоний ждал, он подумал, что неплохо бы посмотреть, что происходит среди фокусников, танцоров, акробатов, уродов, музыкантов и других обитателей острова, которые проводили время в своих замечательных коттеджах, пока они не понадобятся на каком-нибудь празднике. Как сказал Каллимах, председатель общества, в данный момент никакого праздника не было. Он показал Антонию удивительный фокус — превратил земляных жуков в сверкающих бабочек.
— Но сегодня мы решили устроить угощение в твою честь. Ты придешь?
Конечно, он придет! Сопротивление желанию выпить вина было ничем по сравнению с соблазном повеселиться в компании веселых людей. Это ведь его трезвость лишила его веселья и удовольствий. Он выпил бокал вина — и напился.
Что происходило в последующие дни, он не помнил. По правде говоря, чем старше он становился, тем хуже становилась его память. Только его секретарь Луцилий сумел заставить его вернуться в унылый мир трезвости, сказав всего одну фразу:
— Царица обязательно об этом узнает.
— О Юпитер! — простонал Антоний. — Cacat!
Пробоину починили еще восемь дней назад. Антоний узнал об этом, когда Луцилий и его личные слуги принесли его на борт. Неужели он действительно так много пил? Или теперь ему достаточно небольшой дозы, чтобы свалиться с ног? В похмелье он вдруг понял, к своему ужасу, что возраст все-таки начинает сказываться. Те дни, когда он поднимал наковальни, ушли в прошлое. Ему исполнился пятьдесят один год, и его бицепсы стали мягкими. Пятьдесят один! Почтенный возраст консуляра. А Октавиану сейчас тридцать, и тридцать один ему исполнится только в конце сентября. Хуже всего, все лучшие генералы Октавиана молоды, а у Антония — его ровесники, уже седеющие. Канидию за шестьдесят! О, куда ушло время? Ему стало дурно, он побежал к перилам, и его вырвало.
Слуга принес ему выпить воды, вытер ему губы и подбородок.
— Ты заболел чем-то, господин?
— Да, — ответил Антоний, вздрогнув. — Старостью.
К тому времени как корабль пришел в порт Пирей, Антоний немного восстановился физически. Но настроение у него было паршивое.
— Где моя жена Октавия? — спросил он своего управляющего во дворце губернатора.
Управляющий растерялся, нет, очень удивился.
— Уже несколько лет прошло с тех пор, как госпожа Октавия была в резиденции, Марк Антоний.
— Как так несколько лет? Она должна быть здесь вместе с двадцатью тысячами солдат своего брата!
— Я только могу повторить, господин, что ее нет. И нет никаких солдат где-либо поблизости от Афин. Если господин Октавиан посылал солдат, они, должно быть, поплыли в Македонию или ушли по суше в провинцию Азия.
Память возвращалась. Да, прошло пять лет с тех пор, как Октавия приехала с четырьмя когортами солдат вместо четырех легионов. И он приказал ей прислать подарок Октавиана к нему в Антиохию, а самой возвращаться домой. Пять лет! Неужели так давно? Нет, наверное, прошло четыре года. Или три? Да какое это имеет значение!
— Я слишком долго живу вдали от Рима, — сказал он Луцилию, садясь за рабочий стол.
— Последний раз ты был в Таренте шесть лет назад, — уточнил Луцилий, сидевший за своим столом.
— Значит, Октавия приезжала в Афины четыре года назад.
— Да.
— Пиши, Луцилий…
Октавии от Марка Антония. Сим сообщаю тебе, что я развожусь с тобой. Покинь мой дом в Риме. Ты лишаешься права жить на какой-либо из моих вилл в Италии. Я не возвращаю тебе твоего приданого, и я отказываюсь продолжать содержать тебя и моих римских детей. Прими это как мое окончательное решение, обязательное для исполнения.
Луцилий писал, не поднимая глаз от бумаги. Бедная госпожа! С этим разводом вся надежда спасти Антония потеряна… Он поднял голову, встал из-за стола, положил письмо перед Антонием. Помимо других достоинств, Луцилий обладал очень хорошим почерком, поэтому письмо не надо было переписывать профессиональному писцу.
Антоний быстро прочитал, свернул свиток.
— Воск, Луцилий.
Красный цвет воска был обычным цветом для официальных документов. Луцилий подержал восковую палочку над пламенем свечи так умело, что дым от пламени не запачкал воска. Капля воска размером с денарий упала как раз поперек нижней линии свитка. Антоний приложил свое кольцо-печатку и сильно нажал. Геркулес в окружении «ИМП. М. АНТ. ТРИ.».
— Отправь это со следующим кораблем в Рим, — резко сказал Антоний, — и найди мне корабль до Эфеса. Мои дела в Афинах закончены. — Он криво улыбнулся. — Их никогда и не было.
Покидая Пирей, Антоний думал, что не может точно определить, в какой именно момент он на самом деле порвал с Римом, сжег за собой мосты. Но это было после того, как он узнал, что поклялся посвятить себя и свои трофеи Клеопатре и Александрии. Его любовь к Октавии и ко всему римскому угасла, а вот любовь к Клеопатре стала всеобъемлющей. Почему так случилось, он не знал. Он знал только, что она запала ему в душу, стала его стержнем. Он не мог противоречить ей, даже когда ее требования были абсурдными. Отчасти это из-за провалов в его памяти, но память нельзя винить. Может быть, великая царица вошла в него сразу, целиком, потому что только она смогла оценить его, посчитала его могущественным и достойным общения. Рим принадлежал Октавиану, так почему бы не позволить Риму исчезнуть? Вот к чему все пришло, когда все было сказано и сделано. Если он хотел стать Первым человеком в Риме, он должен был победить Октавиана в сражении. И Клеопатра ясно видела это, всегда знала. Его опасный запой на Самосе и ужасные последствия болезни и новых провалов в памяти показали ему, что лучшие его годы в прошлом, даже если это был не более чем кутеж, непреодолимое желание выпить. Но истинная причина его поездки из Эфеса в Афины заключалась в его желании убежать от своей любви, своей отравы, своих клятв Клеопатре.
Итак, подумал он, прибыв в Афины более или менее пришедшим в себя, почему бы не сжечь за собой мосты в Рим? Все, от Клеопатры до Октавиана, хотят этого, ожидают этого, не согласны на меньшее. Так что он должен вернуться в Эфес, прежде чем Клеопатра создаст новые проблемы.