Кто-то в колодце комиций подхватил эти слова, и потрясенный Цицерон увидел, что даже фракция Катула присоединилась к кричавшим.
— Без суда!
Эти слова настигали его снова, снова и снова…
Но насилия не было. Вспыльчивые Гай Пизон и Агенобарб давно бы уже ввязались в драку, но вместо этого они стояли, ошеломленные. Квинт Лутаций Катул в ужасе смотрел на них и на Бибула, осознав наконец, какого масштаба достиг протест против казни заговорщиков. Не понимая, что делает, он протянул правую руку к Цицерону на ростре, как бы приказывая ему замолчать, отступить.
Цицерон так быстро шагнул вперед, что чуть не упал. Он протянул вперед руки ладонями вниз, призывая к тишине. Когда шум утих настолько, что его могли услышать, старший консул облизнул губы и сглотнул.
— Praetor urbanus! — громко крикнул он. — Я согласен с тем, что ты занимаешь первенствующее положение в толковании законов! Пусть будет принято твое мнение! Senatus consultum ultimum не влияет на право вето плебейского трибуна в деле, не имеющем ничего общего с восстанием в Этрурии и с заговором в Риме!
Пока он, Цицерон, жив, он не перестанет бороться. Но в этот момент Цицерон понял, что проиграл.
Потрясенный поражением, Цицерон принял предложение, которое Цезарь велел выдвинуть Руллу. Он не знал, почему дальше все пошло так легко. Рулл даже согласился с отменой предварительных обсуждений и семнадцатидневного периода ожидания, согласно закону Дидия. Но неужели эти идиоты в толпе не понимают, что если senatus consultum ultimum не может запретить вето, то не может он также отменить ни contiones, ни семнадцатидневного периода ожидания? О да, конечно, во всем происходящем заметна рука Цезаря — зачем же иначе Цезарю потребовалось быть судьей на слушании апелляции Рабирия? Но чего именно добивается Цезарь?
— Не все против тебя, Марк, — сказал Аттик, когда они шли по улице Альта Семита к великолепному дому Аттика, расположенному на самом верху Квиринала.
— Но слишком многие против, — печально сказал Цицерон. — О, Тит, мы ведь должны были избавиться от тех несчастных заговорщиков!
— Я знаю.
Аттик остановился. Огромное пространство ничем не занятой земли открывало замечательный вид на Марсово поле, изгиб Тибра, Ватиканскую долину, а за ней — холм.
— Если суд над Рабирием все еще идет, мы увидим его отсюда.
Но покрытое травой поле у Септы уже опустело. Какой бы ни оказалась судьба Рабирия, она была решена.
— Кого ты послал послушать обоих Цезарей? — спросил Аттик.
— Моего раба Тирона. В тоге.
— Рискованно для Тирона.
— Да, но я могу доверять ему. Он даст мне всеобъемлющий отчет. Я не могу сказать так о ком-нибудь еще, кроме тебя. Ты нужен мне был в Трибутном собрании. — Цицерон хмыкнул — в его смешке звучала боль. — Трибутное собрание! Какой фарс!
— Ты должен признать, что Цезарь умен.
— Признаю! Но зачем ты мне говоришь это сейчас, Тит?
— Его условие: наказание в центуриях будет изменено. Вместо казни — ссылка и штраф. Теперь, когда им не придется смотреть, как Рабирия выпорют и обезглавят, я думаю, центурии проголосуют за его осуждение.
Теперь остановился Цицерон.
— Они этого не сделают!
— Сделают. Суд, Марк, суд! Люди вне стен Сената не обладают настоящим политическим чутьем. Они понимают политику, когда она влияет на их шкурные интересы. Поэтому они не имеют понятия, насколько опасно было бы для Рима судить заговорщиков на Форуме. Зато соображают другое: когда казнят римлян — пусть даже признавшихся предателей! — без суда и права на апелляцию, это угрожает им лично.
— Мои действия спасли Рим! Я спас свое отечество!
— И многие согласны с тобой, Марк, поверь мне. Подожди, пока страсти улягутся, и ты увидишь. А в данный момент эти страсти работают на настоящих экспертов, от Цезаря до Публия Клодия.
— Публия Клодия?
— Да, да, именно так. Он набирает себе сторонников, разве ты не знал? Конечно, он специализируется на привлечении низкого сословия, но он также пользуется некоторым влиянием и у среднего класса. Щедро развлекает их и дает им множество заказов — например, для подарков низшим, — сказал Аттик.
— Но он даже еще не в Сенате!
— Через двенадцать месяцев он там будет.
— Должно быть, помогут деньги Фульвии.
— Так оно и есть.
— Почему ты так много знаешь о Публии Клодии? Через твою дружбу с Клодией? И кстати, почему ты дружишь с Клодией?
— Клодия — одна из тех женщин, которых я называю профессиональными девственницами. При виде мужчины они неровно дышат, дрожат, тянут губы. Но как только мужчина попытается посягнуть на их добродетель, они с криком убегают к дураку мужу. Поэтому они предпочитают общаться с мужчинами, которые не представляют опасности для их целомудрия. Например, гомосексуалистами вроде меня.
Цицерон судорожно сглотнул, тщетно стараясь не покраснеть. Он не знал, куда девать глаза. Впервые он слышал от Аттика это слово. Впервые Аттик признал, что это слово относится к нему.
— Не смущайся, Марк, — засмеялся Аттик. — Сегодня необычный день, вот и все. Забудь, что я сказал.
Теренция не была многословной. И все слова, которые она использовала в своей краткой речи, были исключительно из словарного запаса, рекомендованного для женщин, занимающих ее положение.
— Ты спас отечество, — резко заключила она.
— Нет, пока мы не победим Катилину.
— Как ты можешь думать, что вы не победите Катилину?
— Ну, мои армии определенно сейчас не в форме! Гибрид только и думает что о своей подагре. Рекс очень удобно устроился в Умбрии. Одни только боги знают, что сейчас делает в Апулии Метелл Кретик, а Метелл Целер подкладывает дрова в костер Цезаря здесь, в Риме.
— К Новому году все закончится. Подожди и увидишь.
Больше всего Цицерону хотелось сейчас уткнуться в грудь жены и плакать, пока от слез не заболят глаза. Но он понимал, что ему не позволят этого. Поэтому он успокоил свою дрожащую губу и глубоко вдохнул, боясь взглянуть на Теренцию, чтобы она не заметила подозрительного блеска его глаз и не высказалась по этому поводу.
— Тирон уже сообщил тебе о случившемся на Септе? — спросила она.
— Да. Оба Цезаря вынесли Рабирию смертный приговор, продемонстрировав при этом фанатичную приверженность интересам своей узкой фракции, самую постыдную в истории Рима. Лабиену позволили выступить с обличительной речью. Он даже притащил туда актеров в масках Сатурнина и его дяди Квинта. Оба выглядели похожими скорее на девственных весталок, нежели на предателей, каковыми они являлись. И еще с ним были два сына дяди Квинта. Обоим за сорок, а они плакали, как малые дети, потому что, видите ли, Гай Рабирий лишил их папы! Аудитория громко выражала им симпатию и бросала цветы. Ничего удивительного! Блестящее представление! Оба Цезаря предложили скандировать: «Иди, ликтор, свяжи ему руки! Иди, ликтор, привяжи его к столбу и выпори его! Иди, ликтор, распни его на бесплодном дереве!»