— Но Рабирий подал апелляцию.
— Конечно.
— И завтра утром ее будут рассматривать в центуриях. Согласно правилам Главции, как я слышала. Но состоится только одно слушание из-за отсутствия свидетельских показаний. — Теренция фыркнула. — Если отсутствие свидетелей само по себе не может сказать присяжным, что обвинение — сплошная чушь, то я вообще теряю веру в римский интеллект!
— А я уже потерял в него веру, — криво улыбнулся Цицерон, вставая и чувствуя себя очень старым. — Если ты извинишь меня, дорогая, я не буду есть. Я не голоден. Уже скоро солнце зайдет. Лучше я пойду и увижусь с Гаем Рабирием. Я буду его защищать.
— Вместе с Гортензием?
— И с Луцием Коттой, надеюсь. Он хорош для затравки и особенно хорошо работает с Гортензием.
— Ты, конечно, будешь выступать последним.
— Естественно. Часа полтора должно быть достаточно. Если Луций Котта и Гортензий согласятся взять себе меньше часа.
Но когда Цицерон явился к приговоренному в его роскошную, похожую на крепость резиденцию, он обнаружил, что у Гая Рабирия были другие планы организации своей защиты.
Пережитый день состарил беднягу еще больше. Он весь трясся и моргал слезящимися глазами, усаживая Цицерона в удобное кресло в большом, великолепном атрии. Старший консул оглядывался по сторонам, точно деревенщина, впервые попавший в Рим. Сможет ли он сам позволить себе такое убранство в своем новом доме, когда найдет денег, чтобы купить его? Комната так и умоляла, чтобы ее скопировали в консульской резиденции. Чуть поубавить интерьеру хвастливости — и все. Потолок в доме Рабирия был покрыт золотыми звездами, усыпанными драгоценными камнями. Стены украшены панелями настоящего золота. Колонны тоже покрыты золотом, и даже вытянутый неглубокий внутренний бассейн выложен золотыми пластинами.
— Нравится мой атрий? — спросил Гай Рабирий, похожий на ящерицу.
— Очень, — признал Цицерон.
— Тебе жаль, что я не принимаю гостей?
— Очень жаль. Хотя я понимаю, почему ты живешь в крепости.
— Гости — это напрасная трата денег. Я оставляю свое состояние на стенах. Это надежнее, чем в банке, — если живешь в крепости.
— А рабы не пытаются снять немного золота?
— Только если им нравится быть распятыми.
— Да, это их останавливает.
Старик сжал руками львиные головы на концах подлокотников своего позолоченного кресла.
— Я люблю золото, — проговорил он. — Очень приятный цвет.
— Да.
— Значит, ты хочешь меня защищать?
— Да, хочу.
— И сколько ты будешь мне стоить?
У Цицерона чуть было не сорвалось с языка: «Лист золота размером десять на десять было бы неплохо», но он лишь улыбнулся в ответ:
— Я считаю твое дело таким важным для будущего Республики, Гай Рабирий, что намерен защищать тебя бесплатно.
— Стало быть, так.
И это — вся благодарность за бесплатную помощь величайшего адвоката Рима! Цицерон проглотил и это.
— Как все мои коллеги-сенаторы, Гай Рабирий, я знаком с тобой много лет, но я многого о тебе не знаю, — он прокашлялся, — кроме… э… э… того, что молено назвать слухами. Мне нужно задать тебе несколько вопросов, чтобы подготовить мою речь.
— Никаких ответов не будет, так что прибереги силы. Сочини сам.
— Основываясь на слухах?
— Ты имеешь в виду мое участие в делах Оппианика в Ларине? Ты защищал Клуэнция.
— Но я не упомянул тебя, Гай Рабирий.
— И хорошо сделал. Оппианик умер задолго до суда над Клуэнцием. Как можно было узнать, что происходило на самом деле? Ты очень хорошо сплел кружева лжи, Цицерон, вот почему я не против, чтобы ты защищал меня. Нет-нет, совсем не против! Тебе удалось внушить присяжным, что Оппианик убил своих родственников больше, чем, по слухам, сделал Катилина. И все это совершалось им ради наживы! Однако у Оппианика не было золотых стен в доме. Интересно, да?
— Не знаю, — тихо сказал Цицерон. — Я никогда не был в его доме.
— Я владею половиной Апулии. Я — безжалостный человек. Но я не заслуживаю ссылки за нечто, что Сулла заставил делать меня и еще пятьдесят других парней. По крыше курии Гостилия плавала и более важная рыба, чем я. Много имен. Таких, как Сервилий Цепион и Цецилий Метелл. Большинство сидящих на передней скамье были там.
— Да, я понимаю.
— Ты хочешь выступить последним, перед голосованием присяжных?
— Я всегда так делаю. Думаю, первым будет Луций Котта, потом — Квинт Гортензий, а третьим — я.
Но старик возмутился.
— Только трое? — ахнул он. — О нет! Хочешь захватить всю славу себе, да? У меня будет семь защитников. Семерка — мое счастливое число.
— Судьей при рассмотрении твоей апелляции, — медленно и четко произнес Цицерон, — назначен Гай Цезарь, и согласно правилам Главции состоится только одно слушание. Ни один свидетель не изъявил желания дать показания, так что нет смысла проводить два слушания. Так говорит Гай Цезарь. Цезарь дает два часа на обвинение и три часа на защиту. Но если должны будут выступить семь защитников, каждый из нас успеет только разговориться, когда уже придется заканчивать!
— Чем меньше у тебя времени, тем острее должен быть твой язык, — твердо сказал Гай Рабирий. — В этом беда всех вас. Мне нравится слушать голоса ораторов. Но две трети слов, которые вы произносите, лучше не произносить вообще. Это касается и тебя, Марк Цицерон. Болтовня, болтовня.
«Я хочу уйти отсюда! — дико подумал Цицерон. — Хочу плюнуть ему в глаза и сказать ему: ступай, найми себе Аполлона. И зачем я вбил подобную идею в голову Цезаря, приведя в качестве примера неподсудности эту ужасную старую дырку от задницы?»
— Гай Рабирий, пожалуйста, измени свое решение!
— Не изменю. Ни за что! Я хочу, чтобы меня защищали Луций Лукцей, младший Курион, Эмилий Павел, Публий Клодий, Луций Котта, Квинт Гортензий и ты. Соглашайся или не соглашайся, Марк Цицерон, но будет так. Семерка — мое счастливое число. Все говорят, что я проиграю, но я знаю, что не проиграю, если в команде моих защитников будет семь человек. — Старик хрюкнул. — Даже лучше, если каждый из вас будет говорить только одну седьмую часа! Хе-хе!
Цицерон встал и молча ушел.
Но семерка действительно была счастливым числом Рабирия. Цезарь был идеальным судьей, он очень добросовестно проследил за тем, чтобы защита отвечала всем требованиям Главции. У них было три часа. Лукцей и молодой Курион благородно отдали часть своего времени, чтобы Цицерон и Гортензий имели по полчаса. Но в первый день слушание началось поздно и рано закончилось, так что Гортензию и Цицерону пришлось завершить защиту Гая Рабирия в девятый день этого ужасного декабря, последний день службы Тита Лабиена плебейским трибуном.