В конце февраля Пизон Фругий созвал Трибутное собрание и вынес на голосование законопроект об обвинении Публия Клодия. Результат был катастрофический. Со дна колодца комиций молодой Курион выдал такую речь, что все собрание отчаянно аплодировало ему. Затем возвели мостки и отгородили коридоры для голосования. Но туда ринулись несколько десятков горячих молодых членов «Клуба Клодия», возглавляемых Марком Антонием. Они заняли все коридоры, храбро противясь ликторам и чиновникам. Возникла угроза полномасштабного бунта. Тогда Катон взял дело в свои руки. Он взобрался на ростру и стал ругать Пизона Фругия за столь плохо организованное собрание. Гортензий поддержал Катона. После этого старший консул распустил собрание и вместо него созвал Сенат.
В битком набитой курии Гостилия — голосовать явились все сенаторы — Квинт Гортензий предложил компромисс.
— Мне совершенно ясно, что значительная часть этой Палаты, от сенаторов до младшего консула, намерена судить Публия Клодия, чтобы он ответил за осквернение Bona Dea, — спокойно, неторопливо начал Гортензий. — Поэтому те почтенные отцы, кто против суда над Публием Клодием, должны хорошо подумать. Кончается уже второй месяц, а мы так и не смогли выполнить нашу обычную процедуру — проголосовать. И все из-за простого квестора и его банды молодых хулиганов! Так продолжаться не может! В законопроекте нашего уважаемого старшего консула нет ничего такого, что нельзя было бы уточнить и сформулировать таким образом, чтобы он удовлетворял всех. Так что, если Палата разрешит мне, я потрачу следующие несколько дней на редактирование этого законопроекта. Я намерен работать вместе с двумя непримиримыми противниками его настоящей формулировки. Я имею в виду нашего младшего консула Марка Валерия Мессалу Нигера и плебейского трибуна Квинта Фуфия Калена. Следующий комициальный день — четвертый день перед мартовскими нонами. Я предлагаю Квинту Фуфию представить народу новую редакцию законопроекта как lex Fufia. Я настаиваю на том, чтобы Палата потребовала от народа поставить законопроект на голосование — и без глупостей!
— Я против! — крикнул Пизон Фругий с побелевшим от ярости лицом.
— И я тоже! — послышался тонкий вопль с заднего яруса.
Клодий, спотыкаясь, спустился вниз, упал на колени на полу курии Гостилия и сложил руки в мольбе, оглашая Палату стонами. Это было так необычно, что весь Сенат застыл, ошеломленный. Это он серьезно? Или играет? Были ли это слезы веселья или горя? Никто не знал.
Мессала Нигер, у которого были фасции на февраль, кивнул своим ликторам.
— Уберите, — коротко приказал он.
Упиравшегося Публия Клодия вынесли и оставили в сенаторском портике. Что с ним происходило потом, неизвестно, потому что ликторы закрыли дверь перед несчастным, несмотря на его выкрики.
— Квинт Гортензий, — сказал Мессала Нигер, — я бы добавил к твоему предложению еще одно. Когда народ соберется в четвертый день перед мартовскими нонами, мы предварительно вызовем гарнизон. А теперь будем делиться. Голосуем!
Присутствовали четыреста пятнадцать сенаторов. Четыреста проголосовали за предложение Гортензия. Среди проголосовавших против были Пизон Фругий и Цезарь.
Трибутное собрание поняло намек и превратило lex Fufia в закон. Собрание прошло исключительно спокойно — по Нижнему Форуму были распределены солдаты гарнизона.
— Ну, — молвил Гай Пизон после собрания, — с Гортензием, Фуфием Каленом и Мессалой Нигером у Клодия проблем не будет.
— Они определенно смягчили первый вариант законопроекта, — сказал Катул не без удовольствия.
— Вы заметили, каким озабоченным выглядит Цезарь? — спросил Бибул.
— Его кредиторы настойчиво требуют уплаты долга, — весело заметил Катон. — Я слышал от банкира в Порциевой базилике, что судебные исполнители каждый день стучат в дверь Общественного дома и что наш великий понтифик не может нигде показаться без их сопровождения. Мы все-таки прижали его!
— Но он все еще на свободе, — напомнил менее оптимистичный Гай Пизон.
— Да, но теперь у нас цензоры, которые симпатизируют Цезарю значительно меньше, чем его дядя Луций Котта, — напомнил Бибул. — Они знают, что происходит, но не могут действовать, не имея решения суда. А решения суда не будет, пока кредиторы Цезаря не пойдут к городскому претору с требованием погасить долг. Впрочем, ждать этого уже недолго.
Да, долго ждать не пришлось. Если провинции не распределят по преторам в течение последующих нескольких дней, в мартовские ноны карьера Цезаря рухнет. Своей матери он ничего не сказал. И всякий раз, когда Аврелия появлялась поблизости, у него делалось такое выражение лица, что она не осмеливалась заговорить с ним о чем-нибудь, кроме того, что касалось весталок, Юлии или хозяйства в Общественном доме. Но Цезарь худел на глазах! Скулы его заострились, как лезвие ножа. Кожа на шее стала дряблой, точно у старика. Каждый день мать Цезаря ходила в храм Bona Dea, чтобы налить в блюдца настоящего молока для змей, не уснувших на зиму, полола грядки с целебными травами, оставляла яйца на ступенях, ведущих к закрытой двери храма Bona Dea. «Только не мой сын! Пожалуйста, Благая богиня, только не мой сын! Я — твоя, возьми меня! Bona Dea, Bona Dea, будь милостива к моему сыну! Будь милостива к моему сыну!»
Жеребьевка по провинциям наконец состоялась.
Публию Клодию досталось быть квестором в Лилибее, в Западной Сицилии. Но он не мог уехать из Рима, пока суд над ним не состоится.
Сначала казалось, что удача все-таки не покинула Цезаря. По жребию ему выпала Дальняя Испания, а значит, у него будут проконсульские полномочия и отвечать он будет только перед консулами года.
Новому губернатору полагалось жалованье — определенная сумма, которую казна ежегодно выделяла по графе «расходы государства по поддержанию порядка в провинции». Из этих денег губернатор должен платить легионам и государственным служащим, ремонтировать дороги, мосты, акведуки, дренажные и сточные трубы, общественные здания и оборудование. Сумма для Дальней Испании составляла пять миллионов сестерциев. Она становилась личной собственностью Цезаря. Некоторые губернаторы инвестировали деньги в Риме еще до отъезда в провинцию, надеясь, что из провинции можно будет выжать достаточно, чтобы она сама себя финансировала. За время их губернаторства оборот капитала в Риме давал приличный доход.
На собрании Сената, где проходила жеребьевка, Пизон Фругий, имевший фасции на март, спросил Цезаря, даст ли тот показания в Палате относительно событий, имевших место в ночь первой мистерии Bona Dea.
— Я с удовольствием это сделал бы, старший консул, если бы мне было что сказать. Но мне сказать нечего, — твердо ответил Цезарь.
— Перестань, Гай Цезарь! — резко прервал его Мессала Нигер. — Тебя просят дать показания сейчас, потому что к тому времени, когда начнут судить Публия Клодия, ты уже будешь находиться в своей провинции. Если кто-нибудь из присутствующих здесь мужчин и знает, что происходило, так это ты.
— Уважаемый младший консул, ты сейчас произнес очень важное слово — «мужчина»! Меня не было на этом празднике. Показания — это торжественное заявление с принесением клятвы. Поэтому оно должно быть правдивым. А правда заключается в том, что я абсолютно ничего не знаю.