Казалось, его мать совсем не старела, хотя какое-то изменение в ней произошло. У нее был очень печальный вид.
— Потому что Сулла умер! — осуждающе произнес сын — с вызовом, как в те времена, когда он думал, что Сулла был ее любовником.
— Да.
— Почему? Ты ничем ему не обязана!
— Я обязана ему твоей жизнью, Цезарь!
— Которую он сначала подверг опасности!
— Мне жаль, что он умер, — решительно проговорила она.
— А мне — нет.
— Тогда сменим тему.
Вздохнув, Цезарь откинулся в кресле, признав свое поражение. Аврелия высоко держала голову — верный знак, что она не гнется, каким бы блестящим аргументом он ни воспользовался.
— Настало время, чтобы моя жена разделила со мной постель, мама.
Аврелия нахмурилась:
— Ей едва исполнилось шестнадцать.
— Слишком молода для замужества, согласен. Но Циннилла — моя законная жена уже девять лет, а это в корне меняет ситуацию. Когда она встречала меня, я видел в ее глазах, что она готова лечь в мою постель.
— Да, думаю, ты прав, сын мой. Хотя твой дедушка сказал бы, что союз двух патрициев чреват риском для деторождения. Я бы хотела, чтобы она еще немного подросла, прежде чем забеременеть.
— С Цинниллой все будет хорошо, мама.
— В таком случае — когда?
— Сегодня.
— Но сначала надо как-то отметить это событие, Цезарь. Например, семейный обед — обе твои сестры сейчас в Риме.
— Семейного обеда не будет. И никакой суеты.
И семейного обеда не было. Раз не предполагалось никакой суеты, то Аврелия ничего и не сообщила своей невестке об изменении ее статуса. И когда та отправилась в свою маленькую комнатку, в опустевшей столовой ее вдруг задержал Цезарь.
— Сегодня тебе сюда, Циннилла, — молвил он, взяв ее за руку и подводя к спальне хозяина дома.
Она побледнела:
— О! Но я не готова!
— К этому ни одна девушка не бывает готова. Пора покончить с этим. И потом у нас все будет хорошо.
Это была хорошая идея — не дать ей времени подумать над тем, что должно произойти. Хотя, конечно, она размышляла об этом все четыре долгих года. Цезарь помог ей раздеться, а поскольку был очень аккуратен, то сам сложил ее одежду, довольный, что наконец-то в этой комнате, с тех пор как Аврелия выехала из нее после смерти отца, появились женские вещи. Циннилла присела на край кровати и смотрела, как он складывает одежду. Но когда он стал раздеваться сам, она закрыла глаза. Цезарь опустился на ложе около нее, взял ее руки, положил их на свое голое бедро.
— Ты знаешь, что сейчас произойдет, Циннилла?
— Да — ответила она, все еще не открывая глаз.
— Тогда посмотри мне в лицо.
Большие темные глаза открылись, она нерешительно взглянула в его улыбающееся лицо. И увидела, что оно полно любви.
— Какая ты хорошенькая, жена моя, и как хорошо сложена!
Он дотронулся до ее груди, полной, высокой, с сосками почти одного цвета со смуглой кожей. Она подняла руку, желая погладить его грудь, вздохнула.
Цезарь поцеловал жену, и это было ей так приятно! Она так долго об этом мечтала… Но в реальности все оказалось даже лучше, чем было в мечтах. Она раскрыла губы и ответила на поцелуй, а потом стала ласкать его и не заметила, как легла рядом. Тело девушки ответило восхитительным трепетом при соприкосновении с телом супруга. Его кожа была шелковой, и удовольствие теплом разливалось по всему существу Цинниллы.
Хотя она знала, что должно произойти, ее фантазии оказались ничем по сравнению с действительностью. Уже много лет она любила его, он был средоточием всей ее жизни. Быть его женой на самом деле, а не только по закону, — это восхитительно. Стоило ждать, чтобы испытать такой восторг! Не торопясь, он подождал, когда она будет готова, и не делал с ней ничего из того, что выходило за пределы мечтаний девственниц. Потом ей стало немного больно, но не так, чтобы прервать растущее возбуждение. Чувствовать его в себе оказалось самым лучшим в ее жизни, и она не отпускала его, пока какой-то волшебный и совершенно неожиданный спазм не охватил каждую клеточку ее тела. Об этом ей никто никогда не говорил. Но это, она поняла, как раз и было тем, из-за чего женщины хотят быть замужем.
Когда на рассвете они поднялись, чтобы поесть еще горячего хлеба и выпить холодной воды из каменного резервуара в световом колодце, то увидели столовую, полную роз, и кувшин легкого сладкого вина на буфете. С ламп свисали маленькие куколки, сплетенные из шерсти, и колосья пшеницы. Потом пришла Аврелия, поцеловала их, пожелала им счастья, а после явились и все слуги и Луций Декумий с сыновьями.
— Как хорошо наконец-то быть на самом деле женатым! — сказал Цезарь.
— Согласна, — подхватила Циннилла, красивая и удовлетворенная, как всякая молодая жена после брачной ночи.
Гай Матий, пришедший последним, нашел скромный праздничный завтрак очень трогательным. Никто лучше него не знал, сколько женщин было у Цезаря. Но эта женщина являлась его женой. И как чудесно, что он не разочарован. О себе Гай Матий точно знал, что не смог бы удовлетворить девушку возраста Цинниллы, после того как прожил с ней как с сестрой целых девять лет. Но, очевидно, Цезарь сделан из более твердого материала.
* * *
На первом заседании Сената, которое посетил Цезарь, Филиппу удалось убедить почтенных отцов отозвать Лепида обратно в Рим, чтобы провести курульные выборы. А на втором заседании Цезарь услышал, как читают резкий отказ Лепида, за которым последовал сенаторский декрет, приказывающий Катулу вернуться в Рим.
Но между этим заседанием и третьим Цезаря навестил его зять, Луций Корнелий Цинна.
— Назревает гражданская война, — сказал молодой Цинна, — и я хочу, чтобы ты был на стороне победителя.
— Победителя?
— На стороне Лепида.
— Он не победит, Луций. Он не может победить.
— С Этрурией и Умбрией, которые его поддерживают, он не может проиграть!
— Так говорят с начала существования мира. Я знаю только одного человека, который не может проиграть.
— И кто бы это мог быть? — недовольно спросил Цинна.
— Я.
Это показалось Цинне очень смешным. Он расхохотался.
— Знаешь, — сказал он, успокоившись, — ты действительно странная рыбка, Цезарь!
— Может, я и не рыба вовсе. Может быть, я — курица, похожая на странную рыбу. А может, кусок баранины, висящий на крючке в лавке мясника.
— Я никогда не знаю, когда ты шутишь, — нерешительно сказал Цинна.
— Это потому, что я редко шучу.
— Ерунда! Ведь ты шутил, когда говорил, что ты — единственный, кто не может проиграть!