Цезариона еще в этой страшной, грязной гавани угодило подцепить лихорадку. Имело ли это значение для Цезаря? Нет, Цезаря это ничуть не волновало. Он не ответил и на то письмо.
И вот она уже здесь, совсем близко от Рима, если верить ликтору Корнелию. И все равно Цезаря нет.
С наступлением сумерек она согласилась поесть то, что ей принесли Хармиан и Ирас, но только после того, как они сами все попробовали. При дворе Птолемея давали снимать пробу с пищи и напитков не просто рабу, а ребенку того раба, который очень любил свое чадо. Отличная предосторожность. В конце концов, ее сестра Арсиноя здесь, рядом, и, не будучи помазанной правительницей, живет прямо в Риме у какой-то Цецилии, знатной римлянки. Пользуясь всеми благами, как сообщил Аммоний.
Здесь и воздух другой, и он ей не нравится. С наступлением темноты становится холоднее, несмотря на раннее лето. Незнакомое ощущение. Холод каменного мавзолея дополняют миазмы, исходящие от так называемой речки, которая видна с лоджии. Так сыро. Так чуждо все. И Цезаря нет.
Только в середине ночи по водным часам она улеглась, но долго ворочалась и уснула лишь с первыми петухами. Уже сутки на суше, а Цезаря нет. И придет ли он когда-нибудь, неизвестно.
Разбудило ее особое внутреннее ощущение. Не звук, не луч света, не изменения в атмосфере. Этому Ха-эм научил ее еще ребенком, в Мемфисе. «Когда кто-то войдет туда, где ты спишь, ты проснешься», — сказал он и дунул ей в рот. С тех пор чье-либо молчаливое присутствие рядом всегда пробуждало ее. Как вот сейчас. Она проснулась так, как учил ее Ха-эм: «Открой чуть-чуть глаза и не шевелись. Наблюдай, пока не поймешь, кто вошел, и только тогда реагируй, как должно».
В кресле у изножия кровати сидел Цезарь, глядя не на нее, а куда-то вдаль, словно в свои воспоминания, которые он умел приближать. В комнате было светло, она видела его всего. Сердце ее бешено заколотилось, омытое великой любовью и горем. Он уже не тот. Стал старше, такой усталый. Нет, красота его переживет даже смерть, но что-то ушло. Глаза, всегда бледные, теперь словно размыты, черное кольцо вокруг радужной оболочки стало еще отчетливее. Вдруг все ее обиды и раздражения показались ей чем-то мелким, ничтожным. Она улыбнулась, делая вид, что проснулась лишь только что, и призывно подняла руки. «В помощи тут нуждаюсь не я».
Взгляд вернулся оттуда, где он находился, и Цезарь увидел ее. И улыбнулся своей чудесной улыбкой, выскальзывая из тоги, в которую был завернут. Она никогда не могла понять, как это ему удается. В тот же миг его руки крепко обхватили ее — так утопающий хватается за обломок затонувшего корабля. Они поцеловались. Сначала было лишь ощущение мягкости губ, но поцелуй быстро обрел настоящую сладость. «Нет, Кальпурния, с тобой он не такой. Если бы он был с тобой таким, я была бы ему не нужна. Я это чувствую своим телом и отвечаю ему своим телом».
— Ты округлилась, худышка, — сказал он, уткнувшись лицом в ее шею и поглаживая ладонями груди.
— А ты похудел, старичок, — ответила она, выгибаясь.
Он уже входил в ее лоно, и оно раскрылось для него, приняло его в себя и удерживало в себе с нежной силой.
— Я люблю тебя, — сказала она.
— А я тебя, — ответил он, и это было правдой.
Этим соитием с помазанной повелительницей Египта словно бы правило некое и божественное, и магическое начало, чего он ранее не ощущал, но Цезарь оставался Цезарем. Ни страсть, ни продолжительность любовных игр не отключили полностью его разум. Он все-таки не извергся в нее. Никакой сестры для Цезариона, у Цезариона никогда не будет сестер. Позволить ей сейчас зачать — значит совершить преступление. Против таких браков и Юпитер Наилучший Величайший, и Рим, и он сам.
Она не заметила. Ей было слишком хорошо. В такие мгновения она не могла сознательно мыслить, слишком опустошенная их обоюдной пылкостью после почти полуторагодичной разлуки.
— Из тебя сейчас выльется все, пора принять ванну, — сказал он, чтобы усилить ее заблуждение.
Хорошо, что она сама исторгает так много влаги. Пусть не знает. Так лучше.
— Ты должен поесть, Цезарь, — сказала она после ванны. — Но может, сначала в детскую?
Цезарион был уже совершенно здоров, как обычно веселый и шумный. Раскрыв руки, он бросился к матери. Та подхватила его и с гордостью показала отцу.
«Мне кажется, — подумал Цезарь, — что когда-то я тоже так выглядел. Он, безусловно, мой, хотя больше напоминает мою мать и сестер. Безапелляционный, как у Аврелии, взгляд. И выражение лица не мое. Красивый ребенок, крепкий, откормленный, но не толстый. Да, это Цезарь. Он не будет жирным, как Птолемеи. От матери у него только глаза, но не ее цвета. Моего. Правда, они не так глубоко посажены, как мои, и голубизна в них погуще».
Он улыбнулся и обратился к нему на латыни:
— Скажи ave своему отцу, Цезарион.
Раскрыв в изумлении глаза, ребенок повернул голову к матери.
— Это мой папа? — спросил он тоже на латыни, но с едва уловимым акцентом.
— Да, твой папа наконец здесь.
В тот же миг маленькие ручонки потянулись к нему. Цезарь взял сына, прижал к груди, поцеловал, погладил густые красивые золотистые волосы. Цезарион прильнул к незнакомцу так, словно век его знал. Когда мать хотела забрать его, он не дался. В его окружении мало мужчин, подумал Цезарь, а ему нужен мужчина.
Забыв о еде, он сидел с сыном, держа его на коленях. На греческом Цезарион говорил значительно лучше, чем на латыни. Он не болтал без умолку, как все дети, а внимательно следил за своей речью и произносил фразы грамматически правильно. Пятнадцати месяцев от роду, а уже словно старец.
— Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? — спросил Цезарь.
— Великим генералом, как ты.
— Не фараоном?
— Фу, фараоном! Фараоном я буду и так, еще до того, как вырасту, — сказал мальчик, явно не пребывая в восторге от такой перспективы. — Я хочу быть генералом.
— Против кого же ты будешь воевать?
— Против врагов Рима и Египта.
— Все игрушки — военные, — вздохнув, сказала Клеопатра. — В одиннадцать месяцев он выбросил куклы и потребовал меч.
— Он и тогда уже говорил?
— О да. Целыми предложениями.
Пришли няньки, чтобы его покормить. Ожидая слез и протеста, Цезарь с удивлением увидел, что его сын безропотно дал себя увести.
— Характер у него не мой, он быстро соглашается с обстоятельствами, — сказал он, входя с ней в столовую. Цезариону было обещано, что папа вскоре вернется. — Добродушный.
— Он — бог на земле, — просто сказала она, усаживаясь с ним на ложе. — А теперь скажи мне, почему ты такой усталый.
— Это все люди, — неопределенно ответил Цезарь. — Риму не нравится диктаторское правление, поэтому он постоянно сопротивляется.