— Не знаю, как и назвать тебя, Цезарь, — объявил Пизон, дрожа всем телом от гнева. — Ты… ты… придурок!

С видом оскорбленной невинности Антоний ждал, когда они останутся с Цезарем один на один.

— Что ты имел в виду, Цезарь, когда стал плести эту чушь об убийстве? Ты даже не дал мне возможности защититься, тут же заговорив о Республике и о днях ее славы! — Он вызывающе придвинулся к Цезарю, лицо в лицо. — Сначала ты унижаешь меня публично, а потом, уже в сенате, обвиняешь в попытке лишить тебя жизни! Это неправда! Спроси у любого, с кем я пил в ту ночь. Мы были только в таверне Мурция, и больше нигде!

Цезарь перевел взгляд на Луция Тиллия Кимбра, спускавшегося с верхнего левого яруса. За ним шел раб, неся стул. Какой интересный человек! Кладезь полезной информации.

— Уходи, Антоний, — устало попросил он. — Я ведь сказал, что не хочу больше все это ворошить. Просто твое неудачное покушение на мою жизнь явилось отличным предлогом дать понять палате, что от меня не так-то просто избавиться. Ты, как я понимаю, в финансовой яме. И глубже, чем всегда, что ли?

— Я женюсь на Фульвии и к тому же вскоре получу свою долю в галльских трофеях. Зачем мне убивать тебя?

— Один вопрос, Антоний. Как ты узнал, в какую ночь это происходило, если тебя там не было? Я ведь не называл даты. Конечно, ты пытался убить меня! В гневе, как объяснил Варрон. А теперь уходи.

— Антоний приводит меня в отчаяние, — сказал подошедший Луций Цезарь.

Дойдя почти до порога и пропуская вперед своих ликторов, Цезарь повернулся, чтобы еще раз взглянуть на пышущий роскошью зал с великолепным, но безвкусно подобранным мрамором. Типичная для заказчика гамма. Зато его статуя, воздвигнутая в глубине подиума, где заседали курульные магистраты, была хороша. Помпей Великий стоял в тоге из белого мрамора с пурпурной и тоже мраморной вставкой там, где шла свидетельствующая о его полномочиях полоса. Его лицо, кисти, правое предплечье и икры были покрыты краской, идеально совпадающей с цветом его кожи. Даже веснушки были нанесены. Яркие золотистые волосы искрились, голубые глаза излучали энергию, он казался живым.

— Очень похож, — сказал Луций, проследив за взглядом кузена. — Надеюсь, ты не будешь соревноваться с Магном и не поставишь свою статую позади курульных магистратов в твоей новой курии?

— Неплохая идея, если вдуматься, Луций. Я бы мог отсутствовать еще, скажем, лет десять, но каждый раз на очередном заседании она напоминала бы сенаторам, что я возвращусь.

Они вышли на улицу, прошли по колоннаде и выбрались на дорогу, ведущую в город.

— Я хочу спросить тебя кое о чем, Луций. Как молодой Гай Октавий справляется со своей ролью городского префекта?

— А ты его сам не спрашивал, Гай?

— Он не упоминал, а я, признаюсь, забыл поинтересоваться.

— Не волнуйся, все хорошо. Будучи всего лишь префектом, он занял палатку претора с очаровательной смесью скромности и спокойной уверенности. И разобрался с парой довольно запутанных ситуаций весьма хладнокровно, как ветеран. Задавал правильные вопросы, вынес верный вердикт. Да, с ним все в порядке.

— Ты знаешь, что у него астма?

Луций остановился.

— Edepol! Нет, я не знал.

— Дилемма, не так ли?

— О да.

— И все же я думаю, что это должен быть он, Луций.

— Есть еще время. — Луций обнял кузена за плечи, слегка сжал. — Не забывай о своем знаменитом везении, Цезарь. Что бы ты ни решил, удача пребудет с тобой.

2

Клеопатра прибыла в Рим в сентябре, в конце первого рыночного интервала. Из Остии она ехала в занавешенном паланкине, впереди и позади которого шла огромная процессия слуг, включая отряд царской охраны в замысловатых и тяжелых пехотных доспехах, зато верхом на снежно-белых конях с пурпурной сбруей. Ее сын, немного приболевший и опекаемый няньками, находился в другом паланкине, а в третьем паланкине пребывал ее муж, тринадцатилетний царь Птолемей Четырнадцатый. Все три паланкина были задрапированы парчой, драгоценные камни в резной позолоте сверкали на ярком солнце. Начало лета, чудесный денек. Плюмажи из страусовых перьев с золотым напылением величественно колыхались над углами покрытых фаянсовой плиткой крыш. Каждый паланкин несли восемь сильных мужчин с иссиня-черной кожей, в парчовых юбках и широких золотых воротниках. Шли они босиком. Аполлодор покачивался в кресле-носилках под балдахином во главе колонны: в правой руке длинный золотой посох, на голове парчовая шапка, руки унизаны перстнями, вокруг шеи и на плечах золотая (символ высокого положения) цепь. Слуги — все! — в дорогих одеяниях, даже самые незначительные из них. Царице Египта хотелось произвести впечатление.

Они выехали на рассвете в сопровождении большого количества жителей Остии. Когда Остия осталась позади, одних провожающих сменили другие. Любой, кто случайно оказывался близ Остийской дороги в то утро, предпочитал поглазеть на царский поезд, чем заниматься своими делами. Ликтор Корнелий, посланный в качестве сопровождающего, встретил процессию в одной миле от Сервиевой стены. Он отнесся к своей обязанности с благоговейным страхом, граничащим с ужасом: «Ох, что я всем понарасскажу, вернувшись в коллегию ликторов!» Близился полдень, и Аполлодор смотрел с облегчением на видневшиеся вдали крепостные валы. Но Корнелий повел египтян вокруг Авентина к причалам римского порта, и там они остановились. Евнух нахмурился. Почему они не входят в город, почему ее величество находится в столь жалком месте?

— Здесь мы переправимся через реку, — объяснил Корнелий.

— Переправимся? Но ведь город справа от нас!

— Мы не будем входить в город, — очень вежливо сказал Корнелий. — Дворец царицы на той стороне Тибра, возле Яникула, а в этом месте хорошая переправа. Пристани есть как тут, так и там.

— Почему дворец царицы не в городе?

— Ц-ц-ц, это ведь невозможно, — ответил Корнелий. — Иноземным правителям нельзя входить в город, потому что это значило бы пересечь священный померий и сложить с себя все имперские полномочия.

— Померий? — переспросил Аполлодор.

— Невидимую границу города. В ее пределах никто не имеет власти, кроме диктатора.

К этому времени вокруг них собралась половина обитателей порта. Прибежали грумы, конюхи, мясники, пастухи с Овечьего поля. Корнелий жалел, что не взял еще ликторов, чтобы держать зевак на расстоянии от всего этого цирка! Простой люд Рима так и считал — к ним прибыл цирк. Замечательно, неожиданно, в разгар рабочего дня. К счастью для египтян, к пристани уже подплывала череда барж. Паланкины и кресло-носилки быстро перенесли на первую из них, а орда слуг заполонила другие. Царская стража садилась последней, спешившись и успокаивая нервничавших коней.