— Ибо что есть величайший человек Рима, если он не заботится о его славе? Цезарь вплоть до своей смерти оставался самым преданным его слугой. Умножая его богатства, расширяя его территории, он являлся живым воплощением Рима и Римского государства!
После того как истеричные выкрики одобрения смолкли, Октавиан заговорил об освободителях и потребовал справедливости для Цезаря, убитого ничтожной кучкой людишек, озабоченных только сохранностью своих привилегий и охотой за высшими должностями. Для них слава Рима — ничто. Выказав себя неплохим, под стать Цицерону, актером, он разобрался с ними поочередно, выставив каждого в самом невыгодном свете. Начал с Брута, перетрусившего при Фарсале, резко осудил черную неблагодарность Децима Брута и Гая Требония, которые всем были обязаны Цезарю, с брезгливой миной изобразил, как Минуций Базил пытает рабов, потом рассказал, в какой ужас привела его голова Гнея Помпея, отрубленная Цезеннием Лентоном. Ни один из двадцати трех убийц не избежал безжалостного осмеяния, ни один не укрылся от разящих ударов острой как бритва сатиры.
А потом Октавиан спросил толпу: почему Марк Антоний, кузен Цезаря, так сочувствует освободителям, почему он к ним так терпим? Сам Октавиан, не будучи еще сыном Цезаря, не раз видел, как Марк Антоний шушукается с Гаем Требонием и Децимом Брутом в Нарбоне, где те вынашивали свой подлый и отвратительный план. Разве не Марк Антоний остановился поболтать все с тем же Гаем Требонием возле курии Помпея, когда заговорщики прошли внутрь, чтобы воткнуть свои кинжалы в беззащитную жертву? Разве не Антоний убил сотни безоружных римлян на Форуме? Разве не Антоний бездоказательно обвинил сына Цезаря в покушении на его жизнь? Разве не Антоний сбрасывал римлян с Тарпейской скалы без суда? Разве не Антоний запятнал свою должность, продавая все и вся, от римского гражданства до освобождения от налогов?
— Но я уже утомил вас, — в заключение сказал он. — Мне осталось только сказать, что я — тоже Цезарь! И что я тоже намерен добиться всего того, чем обладал мой любимый отец! Мой глубоко почитаемый и любимый отец, который теперь сделался богом! Если вы не верите мне, посмотрите на то место, где он был сожжен, и вы увидите, что даже Публий Долабелла признал его божественность, возвратив на Форум алтарь и колонну, воздвигнутые в его память! Вспомните о небесной звезде, сказавшей вам все! Цезарь — божественный Юлий, а я — его сын! Я — сын бога, и я буду стараться жить в соответствии с тем, что воплощает в себе его имя!
Сделав глубокий вдох, он сошел с ростры и прошел к алтарю и колонне, где накрыл голову складкой тоги и застыл, вознося молитву отцу.
Выступление запомнилось всем. Солдаты, которых он привел в город, рассказывали о нем своим сотоварищам.
Это было десятого ноября. А через два дня пришло известие, что Марк Антоний быстро приближается к Риму по Валериевой дороге с «Жаворонком», который бодро одолел марш и встал лагерем возле Тибура, неподалеку от Рима. Услышав, что у Антония только один легион, люди Октавиана стали надеяться на сражение.
Но сражения не было. Октавиан пошел на Марсово поле и объяснил, что он отказывается сражаться со своими согражданами, после чего снял лагерь и повел людей на север по Кассиевой дороге, в Арретий, где всем заправляла семья Гая Мецената. Там он остановился и стал выжидать, что предпримет Антоний.
Первой мыслью Антония было созвать сенат с намерением объявить Октавиана hostis — официальным врагом народа, лишенным гражданства и права на суд. Такого изгоя мог безнаказанно убить любой, кто увидит. Но заседание не состоялось. Ужасное известие заставило Антония немедленно покинуть город. Легион Марса объявил, что принимает сторону Октавиана, свернул с Адриатической дороги и направился к Риму, думая, что Октавиан еще там.
Действуя стремительно, даже не взяв с собой солдат, Антоний встретил легион Марса у Альбы Фуценции, но оказался не в том положении, чтобы карать бунтовщиков. Будучи неплохим оратором, он попытался вразумить перебежчиков, отговорить их от губительного для них же поступка. Напрасно. Легионеры в лицо назвали его жестоким и жадным и ясно сказали, что командовать ими теперь будет только Октавиан. Когда Антоний предложил по две тысячи сестерциев каждому, они отказались взять деньги. Тогда он объявил их недостойными носить звание римского легионера и, расстроенный, возвратился в Рим. А легион Марса отправился к Октавиану в Арретий. Единственное, что Марк Антоний уяснил из этой истории, — это то, что солдаты обеих сторон договорились не драться друг с другом, если он попытается навязать бой. Маленький змееныш, теперь открыто называвший себя божественным сыном, мог преспокойно сидеть в Арретии, не опасаясь, что на него нападут.
Возвратившись в Рим, Антоний снова повел себя неконституционно. Он созвал сенат на вечернее заседание в капитолийском храме Юпитера Наилучшего Величайшего. Сенаторам нельзя было заседать после захода солнца, но они все-таки собрались. Антоний, запретивший приходить на собрания троим плебейским трибунам — Тиберию Каннутию, Луцию Кассию и Дециму Карфулену, осуществил свое желание, предложив объявить Октавиана hostis. Но прежде чем началось голосование, пришло еще одно ужасающее известие. Теперь и четвертый легион тоже встал на сторону Октавиана, а с ним и его квестор Луций Эгнатулей. Дельце не выгорело во второй раз, и в довершение ко всему Тиберий Каннутий прислал записку, что в случае объявления Октавиана изменником он с большим удовольствием наложит вето на этот законопроект, когда плебс получит его для ратификации.
Итак, пока четвертый легион шел к Октавиану в Арретий, сенат занялся обсуждением второстепенных вопросов. Антоний расхвалил Лепида за соглашение с Секстом Помпеем в Ближней Испании, затем отнял у Брута провинцию Крит и у Кассия провинцию Киренаика. Собственную провинцию Македонию (теперь без большей части его пятнадцати легионов) он отдал своему брату Гаю Антонию.
Хуже всего было то, что у Антония больше не было советчицы. Пока он находился в палате, у Фульвии начались роды, и впервые очень тяжелые. В конце концов второй сын Антония появился на свет, но Фульвия заболела. Антоний решил назвать мальчика Юлом, что было пощечиной Октавиану, поскольку подчеркивало кровное, а не какое-то шапочное родство Антониев с Юлиями. Юлл (или Юл) был сыном Энея, основателем Альбы Лонги и прародителем Юлиев.
Все друзья Антония попрятались кто куда, оставив Антония с братьями, без помощи и утешения. События так осложнились и так нервировали, а он не умел справиться с ними, особенно теперь, когда пес Долабелла, убежав в Сирию, бросил свой пост. Наконец Антоний счел единственно правильным для себя идти в Италийскую Галлию и выгнать из нее Децима Брута, который на его приказ покинуть провинцию ответил отказом. Фульвия всегда стояла за это, а она обычно оказывалась права. Октавиан подождет, главное — справиться с Децимом. Антонию вдруг пришло в голову, что, сокрушив Децима, он унаследует его легионы. Они перейдут к нему, а не к наследнику Цезаря. И тогда придет пора решительных действий!
У него в нужный момент не хватило ни мудрости, ни терпения повести себя верно, когда на сцене появился Октавиан. Надо было приветствовать его, узнать поближе. Вместо этого Антоний отказывался видеться с ним, а ведь двадцать третьего сентября мальчишке исполнилось уже девятнадцать. И теперь у Антония имелся противник с совершенно неизвестными ему качествами, так что даже догадки о них было не на чем строить. Лучшее, что он мог сделать до отъезда в Италийскую Галлию, — это выпустить несколько указов, по которым армия Октавиана объявлялась личной и потому предательской, скорее схожей с ордами Спартака, чем с военизированными шайками Катилины. Целью последнего было уязвить побольнее солдат Октавиана, выставить их как сброд рабов. Указы также содержали прозрачные намеки на гомосексуализм Октавиана, обжорство его отчима, непристойное поведение его матери и сестры, а также на отсутствие мужской силы у его кровного отца. Рим читал все это и хохотал, не веря ни слову, но Антоний этого уже не видел. Он шел на север.