Раз уж Антоний отсутствовал, Цицерон приступил ко второй атаке. Впрочем, Рим не услышал его, потому что он так и не произнес эту речь, а просто опубликовал. Но она отметала все выпады против Октавиана и вываливала перед охочими до развлечений читателями горы грязи о старшем консуле и его близких друзьях. Не забыты были и знаменитые гладиаторы, такие как Мустела и Тирон, и вольноотпущенники Формион и Гнатон, и актриса-проститутка Киферида, и актер Гиппий, и известный мим Сергий, и не менее известный игрок Лициний Дентикул. Но помимо цветочков, имелись и ягодки. Цицерон сделал очень серьезный намек на то, что Антоний входил в заговор против Цезаря, отсюда и его нежелание преследовать кого-либо в этой связи. Он также обвинил Антония в краже военных денег Цезаря и семисот миллионов сестерциев из храма Опы, заявив, что все эти средства пошли на уплату его личных долгов. После этого он подробно остановился на завещаниях людей, которые по каким-то неясным причинам оставляли Антонию все, что имели, и отплатил ему за то, что тот назвал Октавиана гомосексуалистом, рассказав во всех подробностях о его многолетней связи с Гаем Курионом, позднее одним из мужей его теперешней жены. Он также заострил внимание на его пьяных выходках, на паланкинах любовниц, на колесницах со львами, описал, как его рвало на ростре и в других публичных местах. Рим получил потрясающее удовольствие.
Без Антония (тот окружил Мутину, город, в котором забаррикадировался Децим Брут) и при сидящем в Арретии Октавиане Рим теперь принадлежал Цицерону, который продолжил свой обличительный поход со все возрастающей смелостью, со всей жестокостью. Однако в его речах стали появляться и нотки восхищения Октавианом. Если бы тот не пошел на Рим, Антоний убил бы всех оставшихся консуляров и объявил себя абсолютным правителем, поэтому Рим перед Октавианом в огромном долгу. Как и во всех риториках Цицерона, написанных или произнесенных, факты чуть подтасовывались в угоду поставленным целям, а истины были гибки.
Сторонники Катона и освободителей в сенате увяли. Почтенные отцы разделились на две новые фракции — Антония и Октавиана, несмотря на тот факт, что один являлся действующим старшим консулом, а другой даже не был младшим сенатором. Стало очень трудно нейтралам, и это незамедлительно ощутили Луций Пизон и Филипп. Естественно, основное внимание Рима было сосредоточено на Италийской Галлии, но там наступала зима, как обычно суровая. Поэтому все военные действия до весны обрекались на нерешительность, вялость.
К концу декабря три легиона Октавиана удобно устроились в лагере под Арретием, и он получил возможность вернуться в Рим. Семья встретила его с осторожной радостью. Филипп, упорно отказывавшийся встать на сторону Октавиана публично, не был так непримирим дома и целые часы проводил со своим неуправляемым пасынком, внушая ему, что он должен быть осмотрительным, не провоцировать Антония на войну и не настаивать на том, чтобы его звали Цезарем или — о ужас! — его божественным сыном.
Зато муж Октавии, Марцелл-младший, пришел к выводу, что молодой Октавиан является главной политической силой в стране, что он и без возмужания добьется высокого статуса, и потому усердно старался сдружиться с ним. Два племянника Цезаря, Квинт Педий и Луций Пинарий, открыто заявили, что они на его стороне. Имелись и другие родичи, потому что отец Октавиана еще до женитьбы на Атии имел дочь, тоже Октавию. Эта Октавия вышла замуж за некоего Секста Аппулея и подарила ему двух сыновей, теперь уже взрослых, — Секста-младшего и Марка. Аппулеи тоже начали увиваться вокруг девятнадцатилетнего юноши, который на глазах делался главой рода.
Луций Корнелий Бальб-старший и Гай Рабирий Постум, бывшие банкиры Цезаря, были первыми финансистами, поддержавшими Октавиана, но к концу года их примеру последовали и остальные крупные денежные мешки — Бальб-младший, Гай Оппий (убежденный, что военные деньги Цезаря украл именно Октавиан) и старинный друг Цезаря плутократ Гай Матий, а также родственник его кровного отца Марк Миндий Марцелл. Даже осторожный Тит Аттик отнесся к наследнику Цезаря очень серьезно, посоветовав своим коллегам держаться с ним повежливее.
— Первое, что я должен сделать, — сказал Октавиан Агриппе, Меценату и Сальвидиену, — это стать членом сената. Пока этого нет, я вынужден действовать лишь как частное лицо.
— А это возможно? — с сомнением спросил Агриппа.
У него было очень хорошее настроение, потому что ему, как и Сальвидиену, дали ответственный военный пост, и он обнаружил, что ни в чем не уступает Сальвидиену, хотя тот по возрасту старше его. Солдаты четвертого и Марсова легионов очень полюбили своего нового командира.
— Очень даже возможно, — ответил Меценат. — Мы будем действовать через Тиберия Каннутия, а когда срок его пребывания в плебейских трибунах закончится, приобретем пару новых. И еще, Цезарь, ты должен войти в контакт с новыми консулами, ведь вскоре они вступят в должность. Гиртий и Панса — не люди Антония. Как только тот потеряет свои полномочия, они станут смелее. Сенат поддержал их назначение и отнял Македонию у Гая Антония. Все складывается очень удачно.
— Прекрасно. — Октавиан улыбнулся улыбкой Цезаря. — Посмотрим, что нам принесет новый год. Со мной удача Цезаря, и я не собираюсь сдаваться. Единственное направление, по которому я пойду дальше, — это вверх, вверх и вверх.
Когда Брут в конце секстилия приехал в Афины, он наконец встретил то одобрение, которого ожидал, за убийство Цезаря. Греки очень хорошо относились к тираноубийству, и они тоже считали, что Цезарь — тиран. А Брут его уничтожил. К своему немалому удивлению, он увидел, что уже заказаны надлежащие статуи его и Кассия для установления на агоре, рядом со статуями Аристогитона и Гармодия, греческих тираноубийц.
С ним были философы. Стратон из Эпира, Статилл и латинский академик Публий Волумний, который мало писал, но много ел. Все четверо с энтузиазмом и удовольствием влились в интеллектуальную жизнь Афин, проводили время в возвышающих разум беседах, сидя у ног таких идолов философии, как Теомнест и Кратипп.
Все это очень озадачивало Афины. Тираноубийца, а ведет себя как обыкновенный римлянин с претензиями на духовность, ходит в театры, библиотеки, на какие-то лекции. Ведь все думали, что Брут приехал поднять Восток против Рима. А вместо этого — ничего!
Через месяц в Афины приехал Кассий, и приятели перебрались в более просторный дом. Из огромного состояния Брута в Риме и Италии едва ли что-то осталось. Он все привез с собой на Восток, а Скаптий выказал себя управляющим не хуже Матиния и очень рьяно стремился доказать это патрону. Таким образом, денег было много, и три философа жили великолепно. Для Статилла, измученного стилем жизни Катона, это был рай.
— Сначала ты должен посмотреть на наши статуи на агоре, — оживленно сказал Брут, почти выталкивая Кассия из дома. — Я поражен! Такая замечательная работа, Кассий! Я выгляжу словно бог! Нет-нет, я не страдаю манией Цезаря, но могу сказать тебе, что хорошая греческая статуя намного превосходит все, что могут сделать в мастерских Велабра.
Когда Кассий увидел статуи, он расхохотался и не успокоился до тех пор, пока от них не ушел. Обе статуи были естественного размера и абсолютно без одеяний. Долговязый, с покатыми плечами, неатлетический Брут выглядел как боксер Праксителя с сильно развитой мускулатурой, внушительным пенисом и пухлой, длинной мошонкой. Неудивительно, что он в восторге! Что же касается статуи самого Кассия, возможно, он и одарен столь же щедро, как изображен, но стоять вот так, возбуждая своим голым задом гомиков, просто смешно… ужасно, ужасно смешно. Брут очень обиделся и отправился домой, не проронив ни слова.