Это заткнет ему рот!
— Это заткнет ему рот, — прошептал молодой Октавий.
Когда со столов все убрали, оставив только вина и кувшины с водой, женщины удалились наверх, в просторные покои Кальпурнии, чтобы всласть поболтать.
Теперь Цезарь мог сосредоточиться на самом молчаливом и самом молодом своем госте.
— Ты не передумал относительно стиля своего будущего поведения, Октавий? — спросил он.
— Ты имеешь в виду, сначала анализировать, а потом принимать решения, Цезарь?
— Да.
— Нет, я все еще думаю, что это как раз по мне.
— Я помню, ты говорил, что язык Цицерона тащит его за собой. Ты прав. Я вспомнил твои слова, когда встретил его на Аппиевой дороге недалеко от Тарента, возвращаясь в Италию.
Октавий замолк, потом решился заговорить.
— В нашей семье говорят, дядя Гай, что, когда тебе было около десяти лет, ты стал вроде няньки для Гая Мария, оправлявшегося после удара. Он говорил, а ты слушал. И, слушая, понял, как вести войны.
— Да, первое верно. Однако, Октавий, я понял не все. И не знаю почему. Может быть, Марий увидел, что я слишком внимательно слушаю, и что-то от меня утаил. Во всяком случае, военных качеств во мне он не обнаружил.
— Обнаружил, но он ревновал, — прямо сказал Октавий.
— Ты проницателен. Да, он ревновал. Было ясно, что его время кончилось, а мое еще не наступило. Больные старики становятся подчас вредными.
— И все же, хотя его время кончилось, он возвратился к общественной жизни. Тоже из ревности, но уже к Сулле.
— Сулла был достаточно взрослым, чтобы себя отстоять. А мои притязания Марий пресек очень ловко.
— Назначив тебя flamen Dialis и женив на маленькой дочери Цинны? Жречество на всю жизнь запрещало тебе касаться оружия и видеть чью-либо смерть.
— Это так. — Цезарь улыбнулся своему внучатому племяннику. — Но я выскользнул из этой ловушки. Оставил жречество по инициативе Суллы. Сулла не любил меня, но хотя к тому времени Мария уже не было, он продолжал ненавидеть его. Это была просто мания. Поэтому он освободил меня назло мертвецу.
— Но ты не пытался избавиться от брака. И отказался оставить Цинниллу, даже когда Сулла тебе приказал.
— Она была хорошей женой, а хорошие жены редки.
— Я запомню это.
— У тебя много друзей, Октавий?
— Нет. Я учусь дома, мне негде знакомиться с ними.
— А на Марсовом поле, где все твои сверстники постигают воинское ремесло?
Октавий густо покраснел, закусил губу.
— Я редко хожу на Марсово поле.
— Отчим запрещает? — спросил с удивлением Цезарь.
— Нет-нет! Он очень хорош со мной, очень добр ко мне. Я просто бываю на Марсовом поле недостаточно часто, чтобы найти там друзей.
«Еще один Брут? — испугался Цезарь. — Неужели этот очаровательный юноша уклоняется от военных занятий? Во время нашего разговора в Мизенах он сказал прямо, что воинской жилки в нем нет. Не переросло ли это самовнушение в нежелание, в трусость? Нет, он не трус и на Брута совсем не похож. Готов поклясться, что он не трус и что ему это небезразлично».
— Ты хорошо учишься? — спросил он, оставив щекотливую тему: в свое время все прояснится и так.
— Математика, история и география мне даются легко, — ответил Октавий, успокаиваясь. — А вот греческий — трудно. Нет, я читаю свободно, пишу и даже говорю, но мне не удается думать на греческом. Я сперва думаю на латинском. После перевожу, если надо.
— Н-да, — сказал озадаченно Цезарь, автоматически думавший на любом употребляемом им языке. — Может быть, позже, когда ты поживешь с полгодика в Греции, это умение к тебе придет.
— Да, наверное, — спокойно согласился Октавий.
Цезарь передвинулся к краю ложа, видя, что Луций без тени смущения вслушивается в их разговор.
— Скажи мне, Октавий, как высоко ты хочешь подняться?
— Хочу стать консулом, избранным всеми центуриями.
— Может быть, и диктатором?
— Нет, не диктатором. Решительно нет.
Прозвучало неубедительно.
— Почему так категорически?
— С тех пор как тебя вынудили перейти Рубикон, дядя Гай, я наблюдал и анализировал. Хотя я не очень хорошо тебя знаю, но думаю, что диктаторство — это последнее, чего ты хотел.
— Любой другой пост, только не этот, — угрюмо подтвердил Цезарь. — Но лучше это, чем незаслуженное бесчестье и ссылка.
— Я регулярно буду молиться Юпитеру Наилучшему Величайшему, чтобы подобный выбор передо мной никогда не вставал.
— Но ты готов к нему, если что?
— О да. В глубине души я ведь Цезарь.
— Гай Юлий Цезарь?
— Нет, просто Цезарь. Из рода Юлиев.
— Кто твои герои?
— Ты, — просто ответил Октавий. — Только ты.
Он встал с ложа.
— Пожалуйста, извините меня, дядя Гай и дядя Луций. Матушка взяла с меня обещание, что я пораньше отправлюсь домой.
Двое оставшихся на lectus medius смотрели, как юноша идет к выходу — мягко, как тень, не привлекая к себе внимания.
— Ну-у-у! — протянул Луций.
— Что ты думаешь о нем, Луций?
— Это тысячелетний старик.
— Плюс-минус сто лет, да? Он тебе нравится?
— Что тебе он нравится, это ясно. Но нравится ли он мне? Да… с оговорками.
— Какими?
— Он не из рода Юлиев Цезарей, как бы он этого ни хотел. Конечно, что-то в нем есть от древних патрициев, но ум не от них. Я не могу определить его стиль, но он у него имеется. Может быть, Рим еще не готов принять этот стиль.
— Ты хочешь сказать, что он далеко пойдет?
Красивые темно-голубые глаза блеснули.
— Я не дурак, Гай! На твоем месте я взял бы его личным контуберналом, как только ему стукнет семнадцать.
— Я тоже подумываю об этом с тех пор, как встретил его в Мизенах несколько лет назад.
— Но я понаблюдал бы за ним.
— Зачем?
— Чтобы он не слишком увлекся задницами.
Теперь блеснули бледно-голубые глаза.
— Я тоже не дурак, Луций.
А под Капуей между тем зрела буря в стане легионеров. И первый гром прогремел в конце октября, как раз наутро после приема. От Марка Антония пришло письмо.
Цезарь, беда. Большая беда. Ветераны разгневаны, и я не могу усмирить их. Или, скорее, их представителей. В десятом и двенадцатом ситуация всего хуже. Ты удивлен? Я — вдвойне.