Цезарь вопросительно взглянул на Рианнон.
— Вы знакомы?
— Верцингеториг — мой двоюродный брат, — сдерживая дыхание, пояснила она. — Наши матери — сестры. Арверны. Разве я тебе не говорила? Я хотела сказать. Их обеих взяли в жены цари. Мою мать — Оргеториг, а его — царь Кельтилл.
— Понятно, — вежливо кивнул Цезарь. — Я бы сказал, Кельтилл пытался стать царем, но у него это не получилось. Именно потому его и убили, не так ли, Верцингеториг?
— Да, Цезарь, убили. Ты хорошо говоришь на моем языке.
— Моя нянька Кардикса была из арвернов. А мой наставник, Марк Антоний Гнифон, был наполовину саллувий. А в инсуле, принадлежащей моей матери, наверху проживали эдуи. Можно сказать, я рос среди галлов, запоминая их речь.
— Значит, первые два года ты нас дурачил. Говорил через переводчика.
— Будь справедлив! Я не знаю германских наречий, а ведь большую часть моего первого года здесь я пытался договориться с Ариовистом. И потом, я не очень хорошо понимал секванов. Потребовалось время, чтобы освоить языки белгов, хотя язык друидов мне дался легко.
— Ты не таков, каким кажешься, — сказал Верцингеториг, снова усаживаясь.
— А разве все люди открытые, как на ладони? — спросил Цезарь.
Он тоже решил сесть. Несколько минут беседы с этим строптивцем могли быть полезны.
— Возможно, и нет, Цезарь. Что ты думаешь обо мне?
— Молод, горяч, отважен, умен. Только не дипломатичен. Не было надобности смущать своих старейшин на таком важном собрании.
— Кто-то должен был высказать главное! Иначе все сидели бы и молчали, как ученики в школе друидов. Я многих задел, — удовлетворенно сказал Верцингеториг.
Цезарь медленно покачал головой.
— Да, действительно. Но с какими намерениями? Я, например, не хочу больше крови. Мне не доставляет удовольствия ее проливать. Подумай, за что ты ратуешь, Верцингеториг. Рим все равно победит, можешь не сомневаться. Так стоит ли вставать на дыбы? Ты же человек, а не лошадь! Ты способен собрать сторонников и повести их за собой. Так делай это разумно! Не заставляй меня принимать меры, которых я не хочу принимать.
— Ты предлагаешь мне вести мой народ к вечному рабству?
— Нет, я предлагаю тебе вести его к миру и процветанию.
Верцингеториг подался вперед, глаза его и сапфир на застежке блеснули.
— И я поведу его, Цезарь! Но не к рабству. К свободе. К прежней жизни, к героям, к царям. Ибо вы не нужны нам! Верным в твоих вчерашних словах было только одно: мы, галлы, должны стать единым народом. Я могу этого добиться. И я добьюсь! Мы переживем тебя, Цезарь! Мы выгоним тебя и всех, кто попытается сунуться сюда после тебя. Я говорил правду, когда сказал, что Рим пришлет дурака вместо тебя. У демократов всегда так: они предлагают безмозглым идиотам выбор кандидатов, а потом удивляются, почему выбраны одни дураки. Народу нужен царь, а не люди, которые каждый раз меняются по чьему-то желанию. То одна группа выгадывает, то другая, но весь народ — никогда. Царь — вот единственный ответ.
— Цари для нас ушли в прошлое.
Верцингеториг вдруг хихикнул.
— И это мне говорит римский царь! Ты ведь царь, Цезарь! Это видно по тому, как ты ходишь, как говоришь, как смотришь, как относишься к людям. Ты — Александр Великий, ненароком поставленный дурнями над собой. После тебя все обратится в прах.
— Нет, — возразил Цезарь, позволив себе улыбнуться. — Я вовсе не Александр. Я лишь фигура, что-то значащая для Рима. Фигура крупная, возможно, крупнее всех, что были. Но все равно Рим больше меня. Когда Александр Великий умер, Македония пала. Его страна умерла вместе с ним. И не только страна. Он отрекся от своих греческих корней и создал империю, потому что мыслил как царь. Он делал, что хотел, и шел, куда хотел. Он действовал как царь, Верцингеториг! Он отождествлял себя с идеей величия сколоченного им государства. Но чтобы эта идея работала, ему надо было жить вечно. А я — слуга Рима, и только. И когда я умру, Рим породит мне замену. Я сделаю Рим богаче, сильнее, могущественнее, но кто-то непременно улучшит мои достижения. Почему? Потому что у нас на каждого дурака приходится по умному человеку. Это замечательная статистика. Гораздо лучше, чем у царских династий. Там на одного достойного правителя приходится дюжина полных ничтожеств.
Верцингеториг ничего не сказал. Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
— Ты не убедил меня, — наконец проговорил он.
Цезарь встал.
— Тогда будем надеяться, Верцингеториг, что нам никогда не придется выяснять отношения на поле боя. Ибо если мы встретимся там, от тебя ничего не останется. — Голос его неожиданно потеплел. — Будь со мной, а не против меня! Мы поладим.
— Нет, — ответил Верцингеториг, не открывая глаз.
Цезарь покинул гостиную и пошел к Авлу Гиртию.
— Рианнон подбрасывает мне сюрприз за сюрпризом. Молодой Верцингеториг, оказывается, ее двоюродный брат. В этом отношении галльская знать походит на римскую: все тут друг другу родня. Присматривай за ней, Гиртий.
— Значит ли это, что она тоже должна поехать в Лютецию?
— Конечно. Ей ведь приятно видеться с братом. Не препятствуй их встречам.
Маленькое некрасивое личико Гиртия сморщилось, карие глаза приняли умоляющее выражение.
— По правде говоря, Цезарь, я не думаю, что она способна тебя предать. Она души в тебе не чает.
— Я знаю. Но она женщина. Она много болтает, делает глупости у меня за спиной. Пишет Сервилии. Глупее поступка нельзя и придумать! Пока меня нет, не говори ей ничего лишнего, Гиртий!
Как и все посвященные в это дельце, Гиртий умирал от желания знать, что ответила рыжеволосой Сервилия, но Цезарь сам вскрыл письмо, а потом запечатал печаткой Квинта Цицерона, чтобы никто больше не мог прочитать.
* * *
Завидев Цезаря с шестью легионами, сеноны сдались без боя. Они выделили заложников и немедля отправили делегатов в Лютецию, где галлы под не слишком бдительным присмотром Авла Гиртия ссорились, дрались, пили и веселились. Кроме того, эти несостоявшиеся мятежники послали отчаянное предостережение карнутам, ужасно напуганные грозным видом новых когорт — в блестящих доспехах и с баллистами самой последней модели. Эдуи просили Цезаря за сенонов, ремы — за карнутов.
— Ладно, — сказал он Котию и Доригу. — Я буду к ним снисходителен. Тем более что мечи еще не были обнажены. Я очень хотел бы поверить, что они говорят то, что думают. Но я им не верю.
— Цезарь, им нужно время, — не сдавался царь ремов Дориг. — Они как дети, которым раньше все дозволялось и от которых вдруг стали требовать послушания.
— Они и впрямь дети, — кивнул Цезарь с усмешкой.
— Это метафора, — с достоинством отозвался Дориг.