— Ты готов к завтрашнему сражению? — спросил великий человек, повернувшись на ложе так, чтобы хорошо видеть гостя, сидевшего в отдалении.
— Как никогда прежде, Магн. Великолепная речь!
— Гарантируешь, что Милона оправдают?
— Я приложу все силы для этого.
— Понятно.
Некоторое время Помпей молчал, оглядывая через голову посетителя золотую гроздь винограда, подаренную ему евреем Аристобулом. Потом пристально посмотрел Цицерону в глаза и сказал:
— Я не хочу, чтобы ты произносил эту речь.
У Цицерона отвисла челюсть.
— Что? — глупо спросил он.
— Я не хочу, чтобы ты произносил эту речь.
— Но… но… я обязан! Мне отвели на нее три часа!
Помпей встал, прошел к большой двустворчатой двери, ведущей в сад перистиля. Дверь из литой бронзы была обшита великолепными резными панелями со сценами, изображавшими битву между лапифами и кентаврами. Конечно, скопированными с Парфенона, с его мраморных барельефов.
Глядя на лапифов, Помпей объявил в третий раз:
— Я не хочу, чтобы ты произносил эту речь, Марк.
— Почему?
— Если она оправдает Милона, — сказал, глядя на кентавра, Помпей.
Щеки Цицерона стало покалывать, по спине потекли струйки пота. Он облизал губы.
— Я был бы благодарен за объяснения, Магн, — произнес он со всем достоинством, на какое только был способен в столь неприятный момент, и сжал кулаки, чтобы скрыть дрожь в руках.
— Я полагал, это очевидно, — небрежно сказал Помпей, обращаясь к окровавленному крупу кентавра. — Если Милона оправдают, для половины Рима он станет героем. Это значит, что в следующем году его выберут консулом. А я больше не нравлюсь Милону. И через три года, когда я сложу с себя губернаторские полномочия, он непременно обвинит меня в чем-нибудь, как уважаемый и обладающий большим влиянием консуляр. Я не хочу, подобно Цезарю, всю оставшуюся жизнь прятаться от злонамеренно сфабрикованных обвинений во всем подряд, от измены до вымогательства. С другой стороны, если Милона осудят, он уедет в ссылку без права возвращения. А я буду в безопасности. Вот почему.
— Но… но… Магн, я не могу! — выдохнул Цицерон.
— Сможешь, Цицерон. И более того, ты сделаешь это.
Сердце Цицерона повело себя странно. Перед глазами повисла мелкая сетка. Он сел прямо, зажмурился и несколько раз глубоко вдохнул. По натуре он, конечно, был пуглив, но не труслив и, сталкиваясь с несправедливостью, мог повести себя удивительно твердо. Эту твердость Цицерон ощутил в себе и сейчас, когда открыл глаза и посмотрел на спину хозяина дома, едва прикрытую тонкой туникой, ибо в комнате было тепло.
— Помпей, ты просишь меня проигнорировать интересы клиента, — сказал он. — Я понимаю, зачем тебе это нужно. Но я не могу с тобой согласиться. Это не гонки на колесницах, и, кроме того, Милон — мой друг. И я сделаю для него все, что могу, независимо от чьих-либо мнений.
Помпей перевел взгляд на другого кентавра, из груди которого торчало пущенное лапифом копье.
— Тебе нравится твоя жизнь, Цицерон? — спросил он совсем мирно.
Дрожь усилилась. Цицерон вынужден был отереть взмокший лоб складками тоги.
— Да, нравится, — прошептал он.
— Я так и думал. В конце концов, и второе консульство у тебя впереди, и возможность получить место цензора.
Раненый кентавр явно был весьма занимательным. Помпей наклонился, чтобы лучше рассмотреть место, куда вошло острие.
— Тебе решать, Цицерон. Если завтра Милона оправдают, все эти перспективы исчезнут, а твой очередной сон станет вечным.
Положив руку на шарообразную ручку двери, Помпей толкнул створку и вышел. Цицерон сидел на ложе, тяжело дыша, закусив губу. Колени его тряслись. Время шло, но он не замечал его хода. Наконец он уперся обеими руками в край ложа и встал. Ноги держали. Он сделал шаг, потом еще. И пошел.
И только у подножия Палатина осознал, что случилось. Фактически Помпей признался ему, что Публий Клодий убит по его приказу. Что Милон был лишь инструментом. И что теперь этот инструмент затупился и больше не нужен хозяину. А если он, Марк Туллий Цицерон, не сделает того, что ему говорят, он будет так же мертв, как мертв сейчас Публий Клодий. Кто на этот раз постарается для Помпея? Секст Клелий? О, в мире много таких инструментов! Возможно, и сам Помпей из Пицена всего лишь чей-либо инструмент. И участвует ли во всем этом Цезарь? Да, несомненно. Клодию не позволили стать претором, убив его. Они так решили между собой.
В темноте своей спальни Цицерон заплакал. Теренция шевельнулась, что-то пробормотала, легла на бок. Цицерон завернулся в толстое одеяло и вышел в ледяной перистиль. И там выплакался, жалея как себя, так и Помпея. Давно уже не было того живого, до странности бесцеремонного семнадцатилетнего юноши, с каким Цицерон познакомился в Пицене во время войны. Помпей Страбон, отец этого юноши, воевал против италийцев. О, если бы несчастный молоденький Цицерон уже тогда мог знать, что сулит ему эта встреча! Он понял бы, почему Помпей всегда был с ним добр. Он понял бы, зачем тот спас ему жизнь в те далекие годы. Чтобы однажды, в будущем, ее отнять.
По утрам Рим всегда просыпался под шум и гул. Ночами тяжелые, запряженные волами телеги грохотали по узким улицам, доставляя товары на рынок и в лавки, а также материалы на фабрики и металлические болванки в литейные мастерские. Рим, позевывая, готовился к серьезной работе. Делать деньги всем нравилось. Это был римский стиль.
Но на рассвете пятого дня суда над Милоном великий город словно оцепенел. Помпей буквально перекрыл его важнейшие жизненные каналы. В пределах Сервиевой стены все замерло. Ни одна закусочная не открылась, ни одна таверна не распахнула ставни на окнах, ни одна пекарня не развела еще с ночи огней. Ни один ларек не был вынесен на базарную площадь, а в углах ее не было видно ни важных философов, ни внимающих им школяров. Ни один банк не позванивал серебром, ни одна брокерская контора не щелкала счетами. И зазывать к себе посетителей не решался ни один книготорговец, ни один ювелир. Да и зазывать было, собственно, некого. Рабам в этот день не давали никаких поручений, а свободные римляне оставались в домах, предпочитая общество домочадцев сутолоке духовных общин, клубов и братств.
Тишина оглушала. Каждая улица, ведущая на Форум, была заблокирована мрачными, неразговорчивыми солдатами, а на самом Форуме над развевающимися плюмажами шлемов сирийского легиона грозно блестели наконечники пик. В это девятое по счету и очень морозное апрельское утро главную площадь города охраняли две тысячи легионеров, а еще три тысячи были рассредоточены по всему Риму. Чтобы придать действу видимость непредвзятости, к месту судилища согнали около сотни мужчин и нескольких женщин. Они дрожали от холода и со страхом оглядывались по сторонам.
Помпей уже установил свой трибунал у дверей Казначейства под сенью храма Сатурна и сидел там, отправляя фискальное правосудие. Агенобарб велел своим ликторам забрать из подвала святилища деревянные шарики с именами и принести кувшины для жеребьевки. Марк Антоний давал отвод кандидатам от обвинения, а Марк Марцелл — от защиты. Но когда вынули шар с именем Катона, оба согласно кивнули.