Мамерк хотел увидеться с ними обеими, и обе вышли к нему. Порция была полна любопытства. Разумеется, она знала, что Мамерк женат: ни одна благородная римская мать, имеющая дочь на выданье, не преминет разузнать все о каждом молодом человеке ее круга.
Обе женщины оказались темноволосы, Сервилия Гнея даже темнее, чем ее мать. И — некрасивее, хотя мать обладала большим, истинно катоновским клювоподобным носом, а у дочери носик был маленьким. Сервилия Гнея была ужасно прыщава, глаза ее, близко поставленные, напоминали свиные, а тонкогубый рот был бесформенно широк. Мать держалась гордо и высокомерно. Дочь выглядела просто мрачной; ее категоричный характер и полное отсутствие чувства юмора отпугнули бы и более отважного молодого человека, чем Мамерк. Впрочем, он и не думал пытать здесь удачи.
— Мы ведь родственники, Мамерк Эмилий, — милостиво произнесла мать. — Моя бабушка была Эмилия Терция, дочь Павла.
— Да, разумеется, — подтвердил Мамерк и сел там, где ему указали.
— Мы также в родстве с Ливнями, — продолжала пожилая матрона, присев на кушетку напротив него. Дочь устроилась рядом с нею.
— Знаю, — сказал Мамерк, будучи в затруднении, каким образом сообщить причину своего прихода.
— Чего ты хочешь? — спросила Порция, сразу решив его проблемы.
Мамерк не любил много говорить, прежде всего потому, что его мать была Корнелией из рода Сципионов. Порция и Сервилия Гнея слушали очень внимательно, ничем не выдавали своих мыслей.
— Если я верно поняла, ты хотел бы, чтобы мы жили в доме Марка Ливия Друза в течение следующих тринадцати-четырнадцати лет? — спросила Порция, когда он замолчал.
— Да.
— И после этого моя дочь, получив двести талантов в приданое, сможет выйти замуж?
— Да.
— А я?
Мамерк моргнул. Он всегда считал, что матери остаются в доме, принадлежащем pater familias, но тут речь шла о доме, который Скавр собирался продать. «Каким храбрым должен быть тот зять, который пригласит такую тещу к себе в дом!» — подумал Мамерк, усмехнувшись про себя.
— Что бы ты сказала о пожизненном проживании на прибрежной вилле в Мизене или в Кумах с обеспечением, соответствующим нуждам матроны на покое? — спросил он.
— Я согласна, — немедленно ответила она.
— Тогда, если все это будет оформлено законным и обязующим договором, могу ли я полагать, что вы возьмете на себя труд присматривать за детьми?
— Можешь. — Порция опустила свой удивительный нос. — У детей уже имеется педагог?
— Нет. Старшему мальчику уже около десяти лет, и он ходил в школу, Цепиону-младшему нет еще семи, а Катону только три, — сказал Мамерк.
— Тем не менее, Мамерк Эмилий, я считаю, что совершенно необходимо, чтобы ты подыскал хорошего человека, который жил бы у нас в качестве наставника всех трех детей, — заявила Порция. — Ведь в доме не будет мужчины. Даже не говоря о защите от опасностей, для блага детей, я считаю, в доме должен быть авторитетный человек, жилец дома, не имеющий статуса раба. Педагог должен быть идеальным.
— Ты совершенно права, Порция. Я сразу же займусь его поисками, — сказал Мамерк, собираясь уходить.
— Мы придем завтра, — пообещала Порция, провожая его до дверей.
— Так скоро? Я, конечно, очень рад, но разве вам не нужно что-то уладить, собраться?
— У меня и моей дочери, Мамерк Эмилий, нет ничего, только кое-что из одежды. Даже слуги принадлежали хозяйству Квинта Сервилия Цепиона. — Матрона придержала дверь, выпуская визитера. — Счастливого пути. И благодарю тебя, Мамерк Эмилий. Ты спас нас от худшей нужды.
«Да, — подумал Мамерк, спеша к базилике Семпрония, где он надеялся купить подходящего педагога. — Я счастлив, что я — не один из этих шести бедных детей. Хотя для них подобные надзирательницы — гораздо лучше, чем моя Клавдия!»
— У нас в списках мало подходящих людей, Мамерк Эмилий, — сказал Луций Дуроний Постумий, владелец одной из двух лучших в Риме контор, поставлявших педагогов.
— А какова на сегодня цена превосходного педагога? — осведомился Мамерк, которому до сих пор не приходилось заниматься подобными делами.
Дуроний поджал губы:
— Повсюду берут от ста до трехсот тысяч сестерциев. И даже больше, если товар особенно хорош.
— Фью! — присвистнул Мамерк. — Катону-цензору это не показалось бы забавным!
— Катон-цензор был занудным старым скупердяем, — отрезал Дуроний, — даже в его время хороший педагог стоил гораздо больше, чем несчастные шесть тысяч.
— Но я покупаю наставника для трех его прямых наследников!
— Так ты берешь или нет? — спросил Дуроний со скучающим видом.
Мамерк подавил вздох. Присмотр за этими шестью детьми оказался довольно дорогим делом!
— О, разумеется, возьму. Когда я смогу посмотреть на кандидатов?
— Как только я соберу всех готовых на продажу рабов со всего Рима, я пошлю их по кругу к твоему дому с утра. Какая твоя самая высокая цена?
— Откуда я знаю? Как насчет лишней сотни тысяч сестерциев? — воскликнул Мамерк, подняв кверху руки. — Делай, что хочешь, Дуроний. Но если ты подсунешь мне болвана или сумасшедшего, я с превеликим удовольствием кастрирую тебя.
Он не сообщил Дуронию, что намерен дать свободу человеку, которого купит, — это только повысило бы запрашиваемую цену.
Педагога следовало освободить частным образом и зачислить в клиенты Мамерка. Это означало, что он не сможет так легко оставить свою профессию, как если бы он оставался рабом. Клиент-вольноотпущенник принадлежал его бывшему хозяину.
В конце концов был найден подходящий человек — и он, разумеется, оказался самым дорогим. Дуроний знал свое дело. Принимая во внимание то, что в доме намеревались жить две взрослые женщины при отсутствии pater familias, который присматривал бы за ними, наставник должен был обладать моральной чистоплотностью, будучи одновременно любезным, понимающим человеком.
Подходящего кандидата звали Сарпедоном, и родом он был из Ликии, с юга римской провинции Азия. Как и большинство людей его профессии, он добровольно продался в рабство, считая, что спокойная сытая старость будет ему обеспечена, если он проведет годы зрелости на службе у богатых и знатных римлян. В конечном счете он или получит свободу, или за ним будет надлежащий уход.
Поэтому педагог отправился в Смирну, в одну из контор Луция Дурония Постумия, куда и был принят. Его продавали впервые, и ему предстояло поступить на первое место службы. В свои двадцать пять лет он был исключительно хорошо начитан как по-гречески, так и по-латински; он разговаривал по-гречески на чистейшем аттическом диалекте, а слушая его латинскую речь, можно было подумать, что он настоящий римлянин. Но не эти качества оказались решающими в вопросе о его пригодности. Сарпедон получил должность, потому что был потрясающе безобразен: низенький, ростом по грудь Мамерку, худой до истощенности и покрытый шрамами от ожогов, полученных в детстве. Голос его, правда, был красив, и на изуродованном лице сияли добротой прекрасные глаза. Когда Сарпедону сообщили, что он немедленно получит свободу и что его имя с этих пор будет Мамерк Эмилий Сарпедон, он счел себя счастливейшим из людей. Его жалование должно быть достаточно высоким, и ему предстояло получить римское гражданство. В один прекрасный день он сможет вернуться в свой родной город Ксант и жить там, как настоящий вельможа.