Кундерт и О'Нейл оба пришли в восторг от состояния пациента. Утрата навыков или явные признаки распада речи свидетельствовали, что болезнь уже сильно запущена. Никакая Комиссия по вопросам медицинской этики не дала бы им в таком случае разрешения на проведение эксперимента. Они сидели в комнате Симоны, как два маленьких мальчика в ожидании новой игрушки, которую получат, если будут вести себя хорошо.
Кундерт был высокого роста и слегка горбился, словно хотел казаться поменьше. На лице его все время блуждала улыбка, он носил очки, снимал их при разговоре и держал в руке. В его черных волосах уже пробивались седые пряди.
О'Нейл был маленький и крепкого телосложения, его каштановые волосы потускнели от частого употребления лака, которым он пользовался, не давая торчать им в разные стороны. А выражение лица было как у дворняжки, которая не пропустит ни одной уличной драки.
Первым заговорил Кундерт:
— Хотя господин Ланг рассеян, но удивительно восприимчив к окружающему, даже если и не очень ясно отдает себе отчет в том, где и в какое время находится. Нас он постоянно называл де Ривьер и Корт.
— Это его товарищи по комнате в «Сен-Пьере», в сороковые годы, — пояснила Симона.
— Он говорит удивительно живо и обладает поразительным запасом слов. Он даже разговаривал с нами по-французски и по-английски. И это означает, что то, что мы называем афазией, то есть распадом речи, еще не наступило или находится в зачаточной стадии.
— Так было не всегда, были периоды, когда он не говорил ни слова. Только с момента, как я нашла фотографии его юности, он опять проявляет ко всему интерес и демонстрирует красноречие.
— Важно, чтобы в период лечения вы продолжали рассматривать с ним эти фотографии.
— А вы думаете, есть шанс его вылечить? — спросила Симона.
Оба доктора посмотрели друг на друга. Теперь заговорил О'Нейл. Он говорил на хорошем немецком, но с английским акцентом и редкостной интонацией ирландцев, заканчивающих каждую фразу вопросительно.
— Для мозга больного Альцгеймером типичны три важнейших характерных признака: во-первых, бляшки, откладывающиеся на стенках сосудов головного мозга; во-вторых, чувствительные к воспалению нервные клетки; в-третьих, нейрофибриллы, тонкие волоконца в теле нервной клетки, утратившие свои функции.
Симона беспомощно смотрела на О'Нейла. Он почувствовал, что должен дать кое-какие разъяснения:
— Три важнейших альцгеймеровских признака, и мы не знаем, обусловливает ли один появление другого, короче, что из чего вытекает. — Господин Ланг стал бы одним из первых, на ком мы попробовали бы новый препарат РОМ-55.
— Чем он рискует?
— Тем, что болезнь будет прогрессировать.
— Это грозит ему и без эксперимента, — сказала Симона.
Октябрь. Вторая половина дня. Кони стоит перед оранжереей рядом с компостной кучей. От влажного замшелого кирпича, из которого сложен фундамент и пол теплицы, тянет гнилью. Отсюда видна скользкая мокрая листва на дорожке к домику садовника.
Они условились, что он стукнет два раза в оконное стекло позади себя, если случится что-нибудь непредвиденное. И что будет стоять спиной к оранжерее и ни при каких обстоятельствах не повернет головы. Он прятал в правой руке маленькое кругленькое зеркальце, с помощью которого шпионил.
Нельзя сказать, что он так уж много видел. В оранжерее царил полумрак, и цветочные горшки и веера убранных сюда на зиму пальм все загораживали. Но под определенным углом зрения он иногда нечетко видел, как мерцает в черной зелени оранжереи белое тело Женевьевы, покладистой дочери главного садовника, — не то грудь, не то упругая попочка. Про Женевьеву говорили, что та позволяет делать с собой что захочешь. Одни только фантазии на эту тему превращали свидания с ней в бурные и короткие встречи, во время которых неопытные любовники лишь безнадежно распаляли себя. Кони в число любовников не входил. Но в последнее время, когда он додумался до уловки с зеркальцем, он постепенно все чаще видел себя в роли любовника и представлял, что это он, а не кто другой, дрожащими руками стаскивает с нее розовые панталончики — или, может, бюстгальтер? — и обнажает ее зад — а может, грудь?
Кони стоял перед оранжереей рядом с компостной кучей. Вдруг он почувствовал запах погасшей сигареты. Он поднял глаза и увидел рассерженного главного садовника. Кони потерял самообладание и стукнул два раза в стекло.
Теперь он сидел в комнате в своем кресле и ждал, что будет.
Дверь вдруг отворилась, и Женевьева вошла с пылесосом. Она улыбнулась ему и начала пылесосить. Он смотрел на нее, как она манипулирует щеткой, медленно приближаясь к нему. Она отодвинула маленький столик, стоявший между его креслом и тахтой, и пропылесосила коврик у его ног. Теперь она подсунула трубку под тахту. Щетка застряла там, и она наклонилась. Ее зад был сейчас на уровне глаз Конрада. На ней самой — светло-зеленый рабочий фартучек-юбочка, едва доходивший ей до подколенных ямочек. Конрад знал, что Женевьева ничего не будет иметь против, если он возьмется обеими руками за подол фартучка и поднимет его. Он так и сделал. Какую-то долю секунды он разочарованно смотрел на смятые цветные трусики, затиснутые в прозрачные белесые колготки, потом услышал крик, а потом у него запылала щека от полученной пощечины.
У него тут же потекли слезы.
— 'звините, 'звините, но не надо юбка вверх, господин Ланг, — запричитала уборщица-румынка, когда вошла сестра Ирма, наблюдавшая всю картину по монитору.
— У нас пациентов не бьют, даже если они грязные похотливые старики.
Одним из новшеств, введенных доктором Кундертом, стала запись показаний монитора. На сутки хватало двух комплектов видеокассет, которые все время менялись, а потом перезаписывались, если не происходило ничего особенного. Таким образом он имел возможность изучать записи, сделанные медперсоналом за время его отсутствия.
Доктора Вирта не посвящали в планы предстоящего эксперимента, но поскольку он всегда приходил точно в назначенное время, не составляло труда предотвратить нежелательную встречу обоих невропатологов. По просьбе Симоны доктора Штойбли тоже держали в неведении. Она не склонна была полагаться на тактичность и сдержанность домашнего врача в отношениях со своей старой пациенткой Эльвирой Зенн.
Симона и доктор Кундерт просматривали на мониторе вместе с сестрой Раньей сделанную запись сцены. Конрад Ланг неподвижно сидит в кресле, с поднятой головой и улыбкой на лице. Вот слева в кадре появляется с пылесосом в руках девушка-уборщица. Отодвигает столик, пылесосит под тахтой, наклоняется прямо перед его носом, и тогда Конрад, совершенно естественно, задирает ей подол и зарабатывает за это оплеуху.
— Такое поведение совершенно для него не свойственно, — удивилась Симона.
— В том, что характер пациента претерпевает изменения, нет ничего удивительного для картины этой болезни.