– Может быть, чаю?
Уставшая от материнских нападок девочка усаживается за стол, но глаз на всякий случай на Антонину не поднимает.
– Видела?! – возмущается Самохвалова. – Вот такой характер. Слова не скажет, а всю душу вынет. И это при чужих-то людях! А ты, Ева, ей подарки… Какие подарки?! Над матерью издевается, а ей премию?! Хорошо-о-о-о придумали! Нечего сказать…
Катька вспыхивает, вскакивает и опрокидывает стул.
– А ну подними! – командует Антонина. – Ты куда?
– Мне уроки надо делать, – врет Катька и уходит в комнату, тщательно закрыв за собой дверь, сквозь которую слышатся голоса подруг, ломающих копья по вопросам воспитания. Первой не выдерживает Ева и заглядывает в «спальну». Ей кажется, что Катька беззвучно рыдает, уронив голову на книги (где-то она такое видела). Но девочка не плачет – она рисует. Тетя Ева подходит к Кате. Целует ее в затылок и кладет перед ней очередной рубль.
– Не надо…
– Надо, – настаивает Главная Подруга Семьи и выскальзывает за дверь, тщательно притворив ее за собою.
– Можно гулять? – выглядывает Катька из «спальны».
Антонина Ивановна не поворачивает головы – она сердита. Ева Соломоновна толкает подругу под столом ногой, та не реагирует. Тетя Ева поворачивается к Коте и ласково спрашивает:
– Уже все сделала?
Катя кивает головой, не утруждая себя полным ответом: «Раз ТЫ молчишь (это адресовано матери), Я тоже молчать буду».
– Про музыку ее спроси, – бурчит Антонина Ивановна, сосредоточенно размешивая сахар в давно остывшем чае.
– И музыку? – старается Ева.
– У меня завтра хор, – нехотя отвечает девочка.
– Тонечка, – лисой вьется Ева Соломоновна, – давай отпустим Котеньку погулять.
– Пусть идет на все четыре стороны, – разрешает Антонина Ивановна. – Идет и учится там всякой гадости.
– Иди, Котя, – переводит на русский тетя Ева.
Катька быстро собирается – у забора уже с полчаса торчит гадость в образе Женьки Батыревой и призывно размахивает руками, глядя на самохваловские окна. У Женькиных ног сидит гадость поменьше – горячо любимая Катей чепрачная овца с человеческим именем. Они очень похожи: на Женьке – треух из искусственного меха цвета рыжих подпалин на собачьем пузе, чепрачное буклированное пальто с короткими рукавами. Поэтому у Батыревой все время мерзнут руки, и она вытягивает из-под рукавов пальто рукава рыжего джемпера. Тогда ее руки напоминают собачьи лапы. Почти такие же, как у Рены.
Катина мама говорит, что Женька одета бедно и некрасиво.
– А джинсы? – переспрашивает ее дочь.
– У цыган купили! – у Антонины на все готов ответ.
Катька согласна покупать у цыган, но чтобы точно такие же – вытертые на коленках и бедрах.
– Приличные люди джинсы не носят, – выносит приговор Антонина Ивановна. – Даже не мечтай.
Но потом раскаивается – на дворе двадцатый век – и звонит Мадаме на третий этаж: так, мол, и так, Валечка, очень джинсы нужны – Катя просит. А она, понимаешь, у меня одна. И Новый год на носу. Пусть ребенок порадуется…
Узнав цену, Антонина на секунду замолкает, но позиций не сдает и даже не торгуется. И понятно, почему не торгуется: Солодовников поможет. Зря, что ли, она обстирывает его и всяко там разно…
Договариваются. Примерить нельзя – это подарок. Зовет на помощь Санечку: пусть Ириска примерит. Та – ни в какую:
– Ты что, Тоня, с ума сошла? Моей шестнадцать. Она как только эти джинсы увидит, начнет скулить. А мы стенку купили – где я ей денег возьму?
Самохвалова – в полной растерянности: Валя обещала ждать до конца недели. Ни дня больше. «Хоть сама примеряй», – жалуется про себя Антонина, отчего злится все больше и больше, потому что Катька всему виной.
Женька Батырева, приплясывавшая на месте от холода, подпрыгнула при звуке хлопнувшей подъездной двери. Собака, так та просто рванула навстречу хорошему человеку – Кате Самохваловой – и водрузила ей на плечи свои грязные рыжие лапы.
– Фу-у-у! – заорала Женька и отделилась от забора.
Рена подпрыгивала от радости и пыталась лизнуть Катьку в лицо. Та отворачивалась по вполне понятной причине, но, скажем так, не в полную силу. Подошедшая Женька хлестнула поводком чепрачную овцу по заднице и по-хозяйски рявкнула:
– А ну сидеть! Кому я сказала!
Собака недоуменно уставилась на рассвирепевшую хозяйку, но команду выполнила, невзирая на хрустевшую под ледком лужу.
– Ты чего так долго-то? – сердито поинтересовалась Женька. – Я обморозилась уже…
– Русский доделывала, – легко наврала Катька.
– Доделала?
– Не-а…
Кате почему-то хотелось быть хуже, чем она была на самом деле: борзее, что ли, отвязнее.
– Я чего, дура, что ли, заморачиваться? – использовала она пашковскую интонацию. – Завтра спишу.
Женька Батырева не поверила собственным ушам и искренне возмутилась:
– Кать, ты чего врешь-то?
– Ничего не вру, – с меньшей уверенностью настаивала на своем Катя Самохвалова. – Надоело.
– Чего тебе надоело?
– Все надоело! – заявила девочка.
Батырева, обладавшая от природы каким-то внутренним тактом, углубляться не стала и к откровенности призвать подругу не решилась: захочет – скажет сама. Ну та и сказала: мать надоела, орет все время, тетки ее старые со своими рублями, хор этот дебильный и музыка, прыщи в зеркале, ноги короткие, зубы кривые, Пашкова – дура, молоко с пенками…
Пока Катька плевалась словами, не глядя подруге в глаза, Женька молча за ней наблюдала. Невысокая, нос острый, непропорционально большой, глаза водянистые, близорукие, серые пряди из-под шапки-буденовки, серо-голубая куртка с олимпийским медведем на рукаве, варежки на резинках… И говорит, говорит, не останавливаясь, даже пузыри вздуваются в углах губ.
«Странная, – размышляла Батырева, искоса глядя на низенькую Самохвалову. – Она вообще помнит, что я рядом иду?»
Катька не замолкала ни на секунду, словно ей дали последнее слово перед казнью. Ее лицо жило какой-то отдельной жизнью. Брови то ползли вверх, и тогда Женька догадывалась: удивляется. То собирались крышечкой у переносицы – значит, обижается. Свой танец выделывали многократно облизанные губы: вот правый угол пополз вниз, вот – левый, вот уже весь рот перекосило. Когда задрожал подбородок, Женька дотумкала: что-то не то с Катей Самохваловой. Нерадостное!
Батырева резко остановилась, встала перед подругой и дернула ее за плечи. От неожиданности Катька задрала голову вверх, и Женька увидела в ее глазах небо – ноябрьское, серое, размывшее зрачок, слившееся с радужкой. Неба было так много, что оно выплескивалось наружу, становясь прозрачным, как вода из-под крана.