– Кать… – У сердобольной Батыревой от жалости перехватило дыхание, и она притянула эту маленькую голову к себе. – Ты чего?

Катька от неожиданности оттолкнула подругу и выкрикнула:

– Ни-че-го!

Подпрыгнула Рена, думая, что прозвучало приглашение к игре, и залилась лаем, а Катя сломя голову понеслась к своему подъезду, сопровождаемая чепрачной овцой. Дверь хлопнула. Игра закончилась.

В квартире пахло свежесваренными щами. Антонина Ивановна варила их мастерски по какому-то своему рецепту, ингредиенты которого ничем не отличались от перечня, описанного в «Книге о вкусной и здоровой пище». Это, кстати, тоже была часть Катькиного приданого, как и швейная машинка.

Шмат мяса варился в скороварке вместе с головками лука и чеснока, рядом плавали связанные в пучок ветки укропа. По технологии, прежде чем запускать картофель, морковь и капусту, предполагалось вынуть все, кроме разопревшего под крышкой мяса. Антонина порой об этом благополучно забывала, и тогда Катьке в гуще попадался кусок вареного лука или целый зубчик размякшего чеснока. Почувствовав эту слизь во рту, девочка не могла справиться с рвотным рефлексом и вываливала все содержимое на тарелку, за что получала подзатыльник и вышвыривалась матерью из-за стола. Когда щами обедали гости, Катя с любопытством наблюдала за их реакцией – не у них ли «письмо счастья». Взрослые, знакомые с правилами поведения за столом, волевым усилием удерживали Антонинин сюрприз во рту, а потом тайком выплевывали его в салфетку, как бы промокая губы.

– Обедать будешь? – выкрикнула мать из кухни копошащейся в коридоре дочери.

– Не хочу, – отказалась та.

– Я что, для себя их варила? – обиделась Антонина.

– Пусть тетя Ева ест, – беспардонно ответила Катька.

– Ева ушла, – сообщила мать и вышла в коридор. – Ты чего такая красная?

– Бегала, – нашлась девочка и облизнула губы.

– То-то я смотрю, еле дышишь… Мой руки-то.

Антонина Ивановна слышала сегодня только то, что ей хотелось. Там, в собственной голове, она сочинила, что вот придет дочь с улицы, что вот нальет она ей тарелку щей, что та их съест с аппетитом, вкусные, наваристые, и скажет спасибо. А Катя сказала: «Не хочу», а в голове этого не было. Значит, весь день наперекосяк.

Пока Катька тупо грела руки под струей горячей воды, Самохвалова стояла у окна и смотрела во двор. В воздухе летали снежные перья. Антонина поежилась. За воротами школьного забора, через которые ее Катька шагала каждое утро шесть дней в неделю, прыгала то на одной ноге, то на другой нескладная девочка в рыжем треухе, около ног которой крутилась собака, по виду напоминающая овцу. «Женька, что ли?» – догадалась Антонина Ивановна и на всякий случай недовольно поджала губы.

– Вон Женька, – ткнула пальцем в стекло подошедшая Катя.

– Вижу.

Девочка молча присела на табуретку и застыла над пустой тарелкой.

– Чего сопишь? – панибратски грубо поинтересовалась мать.

– У нее – собака, – сказала Катька, не поднимая головы. – Сестра и папа.

– И что? – недовольно протянула женщина.

– Ничего… – не стала дальше развивать свою мысль Катя, боясь расплакаться.

Антонина почувствовала настроение дочери, обвела ее, сгорбившуюся за столом, взглядом и положила свою тяжелую руку той на спину:

– Ну нет у тебя папы. Умер. И собаку тебе нельзя. Астма.

– Понимаю, – согласилась Катька и опустила голову еще ниже.

Все-таки она совсем не знала свою мать. Антонина залезла на табуретку, распахнула форточку и заорала благим матом:

– Э-э-эй! Слы-ы-ышь ты-ы-ы?

Женька остановилась и прислушалась. Источник звука быстро определила чепрачная овца и понеслась по направлению к нему. Девочка подбежала к подъезду Самохваловых, возле которого собака выписывала восьмерки, подскакивая от радости, и задрала голову.

– Слы-ы-ышишь? – продолжала кричать Антонина, высунувшая в форточку оголенную руку.

– Слышу, – подтвердила хозяйка чепрачной овцы.

– Ты, что ль, Женька?

Батырева оторопела, втайне подозревая, что Катькина мать тронулась умом, но сопротивляться не стала и на всякий случай кивнула.

– Значит, так! – скомандовала Антонина Ивановна. – Давай свою овцу отведи домой и приходи к нам.

Женька вопросительно посмотрела на прыгавшую за окном Антонину.

– Обедать будем. А то скачешь в ночи, как беспризорная. Куда только родители твои смотрят?

Катька осторожно посмотрела на часы и улыбнулась: на них было ровно три.

* * *

Я вот все думаю. Как она жить будет, дура-то моя? Это надо же. Как получилось: ну все в ней отцовское. Даже характер. Надуется и молчит. Полдня молчать может, пока своего не добьется. Хоть оборись – все равно по ЕЕ будет. Женьку эту привадила: так около нее и вьется. А как ей скажешь: разве это тебе подруга? Разве таких подруг тебе выбирать? Тебе бы поменьше, поскромнее, пострашнее. А эта видная, глаза наглые. Ну вроде ничему плохому не учит. А то не дай бог! Прибью!

Правильно говорит Петя: не упускай Катюшку. Глазом моргнуть не успеешь – от рук отобьется. Тринадцать скоро, а она у меня дура дурой. Господи! Разве тут о себе думать будешь? «Переезжай, Тоня!» Куда переезжай? К кому переезжай? Тоже ведь как дите малое. Крест, что ли, у меня такой с ними нянчиться? А бросить жалко: все-таки мужчина. И ласковый ведь…

Которую ночь подряд Антонине Ивановне Самохваловой снились тревожные сны. К ней являлись покойники в праздничных одеяниях, как в гроб кладут. Только на Сене рубашка была с пятном на груди. Она его во сне и спрашивает:

– Что ж ты, Сеня, в грязной-то рубашке на том свете меня позоришь?

А Сеня молчит и сквозь очки смотрит. А потом видит: и не Сеня это вовсе, а Солодовников Петр Алексеевич. И не пятно это у него на рубашке, а дыра от утюга. Хотела было рубашку с него снять, а он не дает. Говорит, мясо в нее удобно заворачивать. И мясо снилось. По виду говядина. Причем старая. Словно идет она, Антонина, по рынку сквозь мясные ряды, а за прилавком Санечка стоит и покупателей заманивает: купите да купите! Вот она и купила. Пришла домой, развернула – а там… Тьфу ты, вспоминать страшно, что там.

Соскочила Антонина Ивановна с постели и давай ворожить – дурной сон отваживать. Уж и к окну-то она подходила, и рукой перед ним махала: «Куда ночь, туда и сон». И соль в стакане размешивала и в унитаз выливала: «Куда соль, туда и сон». Никак не легчало. Так и не смогла уснуть больше: сидела на кухне, как филин, разве что не угукала.

Тревога вползла в Тонино сердце, как рассвет в ее пятиметровую кухню. И не светло, но уже понятно, что утро, и жить как-то легче, потому что Катька в школу собирается, а под окнами мимо дома потянулась вереница студентов в сторону Политехнического института, стоявшего на высоком берегу, обдуваемом со всех сторон ветрами.